Жаль, что Ицик знает только идиш, пригорюнился Залман Амстердамский. Он вряд ли сможет договориться со своими французскими родичами.
С идишем, реб Залман, он нигде не пропадет. На идише говорит сам наш Милостивый Господь Бог на небесах, и все народы, если чего им нужно, переводят Его заветы на их язык. Рабби Мейше-Янкл переведет слова Ицика на французский, уверял Залмана Амстердамского рабби Гилель, согревая смешками свою пышную бороду.
Бедный Ицик поблагодарил их за хлопоты, но ехать в Париж наотрез отказался.
Не уговаривайте меня. Я больного отца не брошу. Выдумали на мою голову, будто я чей-то родственник, и носитесь с этой своей выдумкой.
Залман Амстердамский не обиделся, спокойно и доступно объяснил Ицику, что без выдумки еврей и не еврей вовсе. Евреи и самого Бога придумали, да не покарает Он меня за такое кощунство, подытожил аптекарь.
Несмотря на возражения Ицика, его благодетели каждую пятницу, отдуваясь в предбаннике от пара и дневных забот, продолжали рядить, как получить ответ на вопрос: общие ли корни у Бедного Ротшильда с заграничными заправилами?
Кажется, мне в голову пришла хорошая мысль, сказал накрытый белой простыней и смахивающий на ночное привидение Залман Амстердамский.
Реб Залман, уж раз вам в голову пришла хорошая мысль, то грешно ее так долго держать взаперти Ведь и мысли гибнут от отсутствия воздуха.
Никуда Ицику не надо отправляться, голосом картежника, которому подвалил козырь, возвестил Залман Амстердамский. Мы отправим в Париж письмо.
Письмо? В Париж?
Сядем и напишем черным по белому. Только не вашему другу Мейше-Янклу, а самому барону Ротшильду. Так, мол, и так. Живет вместе со смертельно больным отцом в таком-то и таком-то местечке в Литве замечательный парень банщик. Впрочем, про то, что он банщик, писать не будем Зачем им знать, чем он занимается? Главное, что он тоже Ротшильд.
Никуда Ицику не надо отправляться, голосом картежника, которому подвалил козырь, возвестил Залман Амстердамский. Мы отправим в Париж письмо.
Письмо? В Париж?
Сядем и напишем черным по белому. Только не вашему другу Мейше-Янклу, а самому барону Ротшильду. Так, мол, и так. Живет вместе со смертельно больным отцом в таком-то и таком-то местечке в Литве замечательный парень банщик. Впрочем, про то, что он банщик, писать не будем Зачем им знать, чем он занимается? Главное, что он тоже Ротшильд.
Письмо? В Париж? рабби Гилель разгреб руками роскошную бороду, пытаясь легким прикосновением к ее белым струнам побороть свое искреннее недоумение.
В Париж, в Париж. И без обиняков спросим у барона, нет ли у высокочтимого семейства Ротшильдов каких-нибудь родственников в далекой Литве
Письмо написать можно, сказал рабби Гилель. Но как оно туда дойдет, если мы не знаем, где эти Ротшильды живут на какой улице, в каком доме?..
Не беспокойтесь. Дойдет. Это наш почтальон не знает, где находится в местечке Цветочный переулок, а тамошние письмоносцы знают все назубок. Останови любого прохожего, спроси, где живет барон Ротшильд, и он тебе тут же ответит, успокоил рабби Гилеля Залман Амстердамский.
А дождемся ли ответа? Нам же с вами не семнадцать лет
Будем ждать. Ведь Мессию, рабби, ждут даже мертвые.
Может, рабби Гилель и Залман Амстердамский в самом деле сели бы где-нибудь в затишке и написали на гербовой бумаге письмо в Париж, но смерть Авигдора, отца Бедного Ротшильда, свела на нет их благие намерения.
В местечке не нашлось ни одного способного передвигаться еврея, который не пришел бы попрощаться со старым банщиком и проводить его в последний путь. Когда его, легкого, почти невесомого, накрытого белой впрок купленной простыней вынесли на нетесаных досках из хаты, рабби Гилель заплакал, и слезы, крупные, спелые слезы оросили его густую бороду.
Не плачьте, рабби, сказал Бедный Ротшильд. Отец мечтал о смерти.
Что ты говоришь, что ты говоришь залопотал тот. Кто же, Ицик, мечтает о смерти?
Тот, кому надоело жить. Бедный Ротшильд замолчал, стал кусать губы и, сглотнув саднящую, стеснявшую дыхание горечь, выдавил: Тот, кто наверняка знает, что это единственная мечта, которая обязательно сбудется. И неважно когда.
На кладбище терпко пахло похоронной хвоей. Над застывшими надгробными плитами роем летали бесшабашные, одуревшие от июньского солнца шмели, и их непрерывное жужжание примешивалось к поминальной молитве, которую, заикаясь от сострадания, нараспев читал рабби Гилель.
Аминь! после каждого посмертного благословения повторяли завсегдатаи бани.
Внизу, под косогором, по-крестьянски степенно текла река-кормилица, из которой Авигдор сорок с лишним лет черпал воду, и ее тихое прощальное плескание сливалось с шорохом глины, осыпавшейся в отверстую яму. С мохнатой сосны на свежий холмик смотрела остроглазая ворона, давно привыкшая к молитвам и слезам. Залман Амстердамский замахнулся на нее своей тростью с костяным набалдашником, но ворона на ветке только недовольно каркнула и впилась в аптекаря таинственным, не предвещавшим ничего хорошего взглядом.
Лето и впрямь ничего хорошего не предвещало. В Литве обосновалась чужая армия, части которой расположились в уютных перелесках и рощах вокруг местечка. Касса на железнодорожной станции стала продавать билеты только на местные поезда в Каунас или Шяуляй, а почта перестала отсылать письма в Париж и Лондон, корреспонденцию принимала лишь в Ригу и Минск, в Ленинград и Москву. Президент Литвы, у которого знатный гость барон Ротшильд якобы собирался купить местечко со всеми живущими в нем евреями, решил, видно, не дожидаться выгодного предложения банкира и, бросив свои владения, бежал заграницу.