Когда человеку не к кому больше обратиться он обращаются к Богу, отвечая на последнюю часть слов Люциуса, прошептал Филипп, а когда и Бог его отвергает к людям, имевшим смелость бога заменить.
Вы богохульствуете! Какое счастье, что никто кроме меня не слышит вас, тихо, но с наивыразительнейшей мимикой, проговорил священник. Запомните хорошенько: Господь никогда не отвергает людей, только люди могут отвергнуть Бога.
Но на земле Бога представляют люди! А в то время, когда гибнущему от чумы народу больше всего нужна была помощь Его представителей, они всё свое время, заботу и внимание отдали умирающим или уже умершим, совсем позабыв о нас о всё еще живых и страждущих, глухим голосом, с подернувшимся пеленой взором, говорил Филипп, находившийся, будто в экстазе, от нахлынувших на него воспоминаний о пережитых ужасах эпидемии. Страх, постоянное беспокойство, вечная боязнь за себя и свою семью Мы нуждались в утешении, а в церквях нас встречали бестолковые причты; нам указывали на изъеденные язвой трупы и говорили: «Возрадуйтесь! Вы хотя бы живы!». Филипп посмотрел прямо в глаза архидьякону. Как тут было не соблазниться новой верой, дающей если не саму умиротворенность, то хотя бы тень ее?
Архидьякон почувствовал укор.
Вы обвиняете нас в том, что мы старались облегчить участь обреченных? спросил он несколько сбитый с толку Филиппом, обычно добросердечным и жалостливым. Вы?!
В страданиях человек становится еще более эгоистичным, нежели в радости, слабо улыбнувшись, отвечал молодой человек, отлично понявший значение того особенного упора сделанного архидьяконом на последнем слове. Но отвечая на ваш первый вопрос, скажу: Нет! Я обвиняю не тех отважных и самоотверженных лекарей да священников, которые, рискуя заразиться, стремились вселить надежду в безнадежных им было действительно не до нас; а тех, низких и трусливых, что сидя во дворцах и храмах были глухи и слепы к нам. К нам! Людям, которых можно было успокоить одним лишь словом, свидетельствующим о том, что о нас думают, что мы не забыты.
И все же вы должны оставить секту, твердо сказал архидьякон, решивший, что Филипп, пожалуй, прав и не стоит больше отходить от основной темы их разговора.
В этом то и состоит затруднение, ваше преподобие. Идея, во время эпидемии призванная объединить людей верой в счастливое избавление, по окончании ее вывернулась на изнанку: избавлением стала смерть, а жизнь сделалась приговором. Общество превратилось в культ столь страшный, что теперь он не отпускает просто так своих, пусть даже невольных, членов.
Сколько вам нужно? неожиданно поинтересовался архидьякон, думая, что Филипп имеет дело с обычной шайкой вымогателей и мошенников.
Помилуйте, Люциус! искренне обиделся тот, заставив покраснеть и потупить взор вновь упрекнувшего себя архидьякона. Если бы речь шла о деньгах я бы их заработал. Но эти люди фанатики своей развращенной веры. Им безразлично золото.
Чего в таком случае они требуют? спросил священник, начиная тревожиться. Он знал, что люди не подчиненные алчности, руководствуются более возвышенными мотивами в достижении своих целей. И горе, если цели эти недобрые.
Посвящения, мрачно ответил Филипп. Только посвященный может покинуть секту.
Я не понимаю
Обряд посвящения связывает адепта с обществом гибельной тайной, которая обеспечивает «Отверженным» то, что и остальные их секреты останутся неразглашенными. Лишь убедившись в том, что даже сама память посвященного стремится предать забвению тайну, хранителем которой он стал, секта предоставляет ему выбор: получить свободу или еще глубже погрузиться в ее отчаянную пучину.
Но сколь страшным должно быть деяние, чтобы человек, совершивший его, не смел рассказывать о нем? заранее зная ответ, спросил архидьякон, вперив пронзительный взгляд в лицо Филиппа. И даже от самого себя прятал бы о нем воспоминания. Ведь таковым, медленно продолжал священник, может статься только
убийство, павшим голосом закончил несчастный молодой человек. Я должен убить некоего Маркоса Обклэра.
Иначе?.. желая узнать, есть ли альтернатива, поинтересовался архидьякон.
Иначе я буду достоин избавления.
То есть, если я вас внимательно слушал и ничего не пропустил, смерти?
Именно, ваше преподобие, смерти.
С самого начала разговора и до сих пор, архидьякон не мог понять, каково отношение к нему Филиппа после всех распущенных в городе слухов, и, в зависимости от этого, как ему самому относиться к Филиппу. Когда же тот только упомянул об убийстве, Люциуса вновь стали одолевать всякого рода нелепые домыслы и подозрения. И он решил, что настало время окончательно эту неприятную для него ситуацию прояснить.
Чем Я! могу помочь? угрюмо спросил архидьякон, как-то по-особенному выделив слово: «Я».
Советом святой отец, просто отвечал молодой человек, постаравшись все же вложить в свои слова особый смысл: «Если не как друг, то как священник». И с непередаваемой горечью добавил: Я надеюсь, вы наставите меня на истинный путь!.. ведь сам я, кажется, готов свернуть с него.
И снова, в который уже раз, архидьякону пришлось укорять себя в бесчувственности. Каким черствым сделало его сердце, похороненное там чувство вины в совершенном случайно преступлении и умышленном его сокрытии.