Действовать и решать было ему противно, но вот безрассудное всегда его манило. Это была, конечно, игра, злая и кощунственная игра, с помощью которой он то ли мстил жизни, то ли насмехался над ней. Но в его порядке существования не было места тому, что можно было назвать серьезным отношением к жизни. Тридцать пять адовых лет Моисеевых скитаний достаточный срок, чтобы ирония стала добродетелью. Так и надо: до конца добить эту жизнь, как впрочем, сделал отец (тут Дэн понял, что отец вовсе и не жил, а выносил, или точнее добивал эту жизнь).
И добил же, в конце концов. Он оказался победителем, он прожил жизнь, так и не зажив, так и не отдавшись в лапы ее всегда лукаво-лицемерного прельщения. Отец всегда презирал всех этих, как он их называл, «приспособленцев», которые смогли хорошо устроиться в жизни, но большинство из которых уже давно утроилось на кладбище, многие гораздо раньше отца. Он же остался честным, и он был честным победителем: он не прожил жизнь, он ее уничтожил! Это было так же виртуозно, сколь и мучительно. Но свое мучение отец научился всегда оправдывать жизнью, как бы всегда мстя ей за то, что она зачем-то жестоко наказала его, навязав ненужную возможность жить.
Вот, наверное, чего хотел Дэн, во всем остальном, став полной противоположностью отцу. Эта противоположность всегда носила характер сознательного противостояния отцовской воле. Самое ненавистное для Дэна это воля отца, да собственно воли-то никакой и не было. Так, одни прихоти необоснованного самовластья. Отец сразу невзлюбил Марию, бросив на нее свой убийственно-тяжелый взгляд, когда один раз столкнулся с ней утром в нашей прихожей. Та хотела незаметно ускользнуть, но замешкалась, выдав весь свой грех юной блудницы. Он ничего не сказал, тяжело пройдя мимо нас, проворчав что-то невнятное и неприятное. Видимо, это было приветствие, но оно воспринялось как обвинение, чуть ли не как приговор. Мария едва не умерла на месте. «Чудовище» прочел Дэн в ее глазах. Ему, конечно, хотелось защитить, спасти бедную девушку от этой страшной скалы, навалившейся на такое хрупкое существо одним только жестом неприветливости. Никогда эти люди не могли бы стать родственниками, это ведь было понятно с первого взгляда.
Выбор Дэна поэтому был предрешен. Мария стала заложницей непостижимо-коварной схватки отца и сына, и вот теперь она здесь на этом кладбище со своим обольстителем и обманщиком одновременно. И с тем, кто уже там, кого уже, наверное, черви проели, с тем, который невзлюбив ее некогда, в чем-то предрешил ее судьбу стать пленницей, заложницей самого безответственного и бессовестного человека в мире, каким был Дэн.
Наверное, она понадеялась своим каким-то заветным чувством, (с ужасом прочел Дэн в ее глазах, даже не прочел, а как-то механически считал, безошибочно угадав этот взгляд), что здесь он сделает ей то самое предложение быть вместе, которое, несмотря на все ее неприкаянное существование, все же таилось в светлых родниках ее девичьей сущности. Ничего подобного Дэн не собирался делать. Он хотел провалиться в могилу к отцу в тот момент, когда обманутая и вмиг ставшая чужой Мария непонимающе смотрела на него.
И все-таки было приятно сжимать в объятьях эту стройную точеную фигурку, впиваться в ее бесстыдно раскрывающиеся губы, через которые с бесконечно затяжным поцелуем медленно и сладострастно вытекала вся ее душа. Дэн не просто ее целовал, он выпивал из нее душу, сущность, внутренности своей жертвы. Мария всегда ему безропотно и безоговорочно отдавалась, позволяя совершать самые невероятные эксперименты с ее девичьей плотью. Она и не подозревала, какая подлая засада ожидает ее здесь, на этом священном месте. Она-то думала
А он, как идиот и подлец, скорее подлец, чем идиот, в очередной раз передумал, струсил, не решился, оставив бедняжку и дальше прозябать в своих неокрепших иллюзиях. Хотя Марию вряд ли стоило жалеть; это существо было начисто лишено, что называется, женской гордости, и она едва понимала, что с ней вообще происходит. Временами это было почти что сомнамбулическое существование. Девушка была как-то удивительно невменяема по поводу своей участи, живя лишь тем, что происходило здесь и сейчас. Такое блаженное нечувствие прошлого и будущего. В Дэна она, конечно, вцепилась обеими руками, чтобы иметь это «здесь и сейчас» как можно больше и чаще, чтобы самой хоть немного чувствовать существование. Такой вот странный эротический паразитизм.
У Марии была печальная судьба, хотя именно судьбы-то у нее, наверное, и не было. Судьба это что-то серьезное, основательное, а в свои семнадцать она могла лишь узнать отсутствие отцовской любви и бесконечные домогательства наглых любовников матери. Мать тоже была неустроена, передав дочери по наследству это сокровище несчастную женскую долю. Без сомнения, кто-то в детстве совратил Марию, но она об этом никогда ничего не говорила. Дэн это понял, всегда стараясь обойти эту тему, видя, как загорается нехороший огонь в этих черных глазах, стоит лишь вскользь упомянуть про ее детство. Значит, был все-таки стыд, или что-то наподобие этого. А значит, и чувство прошлого было, по крайней мере, робко тлело в ее душе. Но что-то не позволяло этой особе, явно задержавшейся в своем детстве, раскрылиться, созреть, созреть, конечно, человеческой зрелостью.