Напоследок Ткаченко не без ядовитости развенчал "великомученика" Евгена Коновальца, рассказал о том, как Коновалец получил в Роттердаме "подарок" от гестапо и как "розирвало його на шматки".
Скупо посмеялись только первые ряды.
- Эффекта не получилось, - заметил Забрудский.
- Они оцепенели, - буркнул Останчук. - Щоб их заставить смеяться, треба две недели под мышками щекотать. Ты попытай, может, у кого вопросы есть? Бачишь, Ткаченко последний глоток воды допил.
Забрудский уперся кулаками в багряное сукно и, строго обведя зал круглыми, навыкате, глазами, попросил задавать вопросы.
- Яки там у них вопросы, - проговорил он Остапчуку, - бачишь, поперли к выходу. Тут и военные... - Забрудский полуобернулся к сидевшему за его спиной Тертерьяну. - Откуда военные?
- Да что мы, у них документы, что ли, проверяли? - Тертерьян зло блеснул желтоватыми белками.
Остапчук, присмотревшись, заметил сидевших почти у самого выхода двух офицеров в форме войск МГБ.
- Мимоходом небось завернули. Ваш брат... - успокоил он Тертерьяна. Вон есть и вопросы. Кто это поднялся, тянет руку?
- Дед Филько? - Забрудский узнал старика. - У него всегда полна пазуха вопросов.
- Есть вопрос! - выкрикнул Филько. - Отсюда казать чи к трибуне?
- Кажи оттуда, у тебя звучно получится, - разрешил Забрудский.
Дед Филько все же полез к сцене, но протиснуться сил не хватило. Остановившись, он приподнялся на носках, выкрикнул громко, насколько позволил ему старческий голос:
- А скажить, товарищи, в Сибири пшеница родит?
Ткаченко, продолжавший стоять на трибуне, остановил хохот.
- Родит пшеница в Сибири, - ответил он с полной серьезностью, - и климат и почва позволяют возделывать ее там.
- Так чего же Сибирью пужают? - выкрикнул дед Филько и принялся пробиваться на свое место под хохот и выкрики.
Собрание закончилось. Пареньки из драмкружка задернули занавес. Остапчук обмахивался платком, стоял, широко расставив ноги. Синяя сатиновая рубашка-косоворотка потемнела от пота.
- Драму превратили в комедию, - сказал Тертерьян, - какие-то гады подговорили деда.
- Какие там гады? Разве ты его не знаешь, деда Филько: вечный юморист. Ты его на погост понесешь, а он тебе будет чертиков на пальцах показывать! - В глазах Остапчука плескалась тоска.
- Ты что, Остапчук, чем-то недоволен? - спросил Ткаченко.
- Ну и народец собрался, Павел Иванович! Кабы не этот юморист дед Филько, можно было подумать, что все глухонемые. - Остапчук покачал головой, вытер коротко остриженный затылок с двумя резко обозначенными складками.
- Вулкан тоже тихий до поры до времени, а как заклокочет да как тряхнет... - сказал Тертерьян.
Ткаченко возвращался домой с Забрудским, Остапчуком и Тертерьяном в приподнятом настроении: все прошло более или менее удачно. Съехавшиеся из района коммунисты и актив истребительных отрядов, присутствующий в зале клуба, благотворно повлияли на местное население. Сложилось впечатление, что всем было ясно: с бандеровщиной надо кончать, и кончать как можно скорее.
Ткаченко жил на втором этаже. Он видел свет в своей квартире, силуэт жены за тюлевой занавеской.
- Управились к десяти, - сказал Ткаченко, - оперативно управились хлопцы.
- Самое главное, без эксцессов. - Забрудский крепко встряхнул протянутую ему руку. - Веду собрание и думаю: не пробрался бы в зал бандеровец, еще пальнет по президиуму... Сердце покалывало.
- Брось ты прикидываться, - остановил его Остапчук. - Ты еще не знаешь, где у тебя сердце. На якой стороне? Дай спокой секретарю.
- Право, что-то не хочется расставаться, - сказал Забрудский. Прохлада пришла...
- От леса, - сказал Остапчук, - близко лес, потому и прохлада...
- В лесу не только прохлада, - возразил Забрудский, - не дюже радуйся лесу. Дай-ка папироску.