Понаблюдав с удовольствием, засветившимся в его небольших, глубоко вдавленных под надбровья глазах, за тем, как Катерина, снимая через голову рубаху, постепенно обнажала свое белое, сильное тело, Очерет принялся стягивать сапоги, покряхтывая и наклоняясь так, что надвое переламывался его стан.
- А ты приварил себе жира, Очерет, - заметила Катерина.
- Де ж его скинешь, лежишь в схроне, як кабан в закуте.
Очерет справился с сапогами, оглядел подошвы, потом размотал портянки и, ступая по полу широкими ступнями, отнес сапоги и портянки к печке.
- Правду кажуть, що Бугай солдата зварив в казане? - лениво спросила Катерина.
Очерет быстро обернулся, оборвал ее резко:
- Брехню слушаешь? - И спросил: - Кто сбрехав?
- Мало ли кто... - Катерина знала, чем грозит гнев батька. - Я забула, и ты забудь...
Больное место ковырнула Катерина: Очерет и сам никак не мог выбросить из головы дикое происшествие, так и стояла перед глазами жуткая картина, хоть глаза выколи. Каждому понятно, не на пользу им такая изуверская жестокость. Прослышат энкеведисты, бум поднимут: газеты, листки, митинги, радио. Такой случай разве утаишь - как воду в решите не удержишь. Только пока, до поры до времени, надо заткнуть глотки.
- Танцюра? - спросил Очерет.
- Да выкинь на шлях под колеса свои думки... Иди до мене, Очерет.
Она не знала ни его настоящего имени, ни фамилии, таков был закон подполья, только п с е в д о. Поэтому звала, как и все остальные, по кличке.
Очерет еще раз проверил оружие, перевесил его поближе к кровати, раздевшись, не снимая исподнего, перебрался к стенке, чтобы и оружие было рядом и зазноба под правой рукой, так было привычней...
А потом пошел деловой разговор. Ни ей, а тем более ему, не казался противоестественным такой крутой переход. Нежности остались позади, ласковые слова были забыты, пришли другие - жестокие, бесчеловечные. Катерина сообщала Очерету сведения, полученные от завербованных ею женщин.
Катерина сообщила, что мотострелковый полк, проводивший большой прочес, ушел из района.
- Ну, давай дальше.
- Выставили еще одну линейную заставу. Ну, ты знаешь.
- Знаю, проход хотят закрыть. Дальше.
- А дальше сам знаешь. - Катерина откинулась на подушках, достала из-под подушки зеркальце, оглядела лицо, шею. - Опять двадцать пять за рыбу гроши. - Капризно ударила его по голове ладошкой.
- За що? - мягко спросил Очерет.
- Наробыв синяков. Що я буду казать сусидам?
- А ты ничего не кажи. Закрой кофтой.
- Так вот же, дурень, у самого уха.
- Ну? Перевела на синяки, а дело?
- Дело такое. - Катерина спрятала зеркало, отодвинулась, чтобы лучше рассмотреть любовника. Борода старила его и отчуждала. Катерина помнила его выбритого, чистенького, в шевровых сапогах. Потом появились усы щеткой, выросли, завились на кончиках, а вот уже и борода, как у апостола. Повернется, если свет упадет, блеснет среброниточка, на голове еще больше. А ему сколько? Тридцать пять есть или нет? Ну, на сколько он ее старше? На десять? - Приехала к командиру отряда Бахтину жена. Из Львова. Молодая, кажуть, ничего себе...
- Диты есть? - заинтересовался Очерет.
- Есть диты, мальчик и девочка, остались во Львове.
- Пожалиты треба. - Очерет ухмыльнулся, и незаметно судорога дернула его щеку, так случалось всегда при излишнем волнении, контузия от кинутой в схрон гранаты. - Диты - дуже добре.
- Дитей тут нема, а жинка е, - повторила Катерина.
- Що рекомендуешь?
- То дело твое, а не мое. У лошади голова бильше.
- Лошадь я?
- Жеребчик. - Катерина приласкалась к нему, спрыгнула с кровати, прошлепала босыми ногами по чисто вымытым половицам к святому углу, дунула на лампаду. И, вернувшись, бросилась к нему на грудь. - Дывиться на мене божья маты, Очерет. Стыдно.