Мысли ее потекли спокойнее, и она теперь ломала голову, вспоминая, на какого киноартиста походил капитан с изысканными манерами и вкрадчивым голосом, с приятным акцентом. Может быть, поляк или литовец?..
Ткаченко в пижаме вошел в свой кабинет, мельком взглянул на письменный стол и, увидев оставленные на нем бумаги, прикрыл их небрежно брошенным полотенцем.
- Здравствуйте, товарищи! Прошу извинить за, так сказать, неглиже...
Офицер, стоявший у стола, не сдвинулся с места и продолжал молча, с застывшим выражением настороженности, пристально глядеть в упор на хозяина дома. Это был взгляд человека жестокого и волевого. Его молчание, отвердевшие губы, подбородок и сама поза были неприятны и вызывали протест. Но пришедшее к Ткаченко с опытом безошибочное чувство надвигающейся опасности призывало к сдержанности и осторожности.
- Простите, товарищи, вы от генерала?
- Нет! - коротко бросил офицер, стоявший у стола.
- Не от Дудника? - Неприятный озноб пробежал по спине, кровь отхлынула от лица, непроизвольно сжались кулаки. Растерянность и страх, шевельнувшиеся в сердце, тут же исчезли. Заметили или не заметили?
- Мы обязаны просить у вас прощения, Павел Иванович, - первый офицер натянуто улыбнулся краешком бледных губ, отступил на несколько шагов от Ткаченко. Теперь он находился в центре комнаты, под люстрой, отбрасывающей на потолок и лепные карнизы рассеянный свет из-под плоского стеклянного абажура, - за столь поздний визит. - Он наклонил голову как бы в полупоклоне. Тень от козырька закрыла его глаза, зато скульптурно выпукло очертила рот, подбородок и резкие складки у губ. Орденская планка была выполнена по-фронтовому, из плексигласа, ремень потертый, хромовые сапоги сшиты щеголевато.
Второй? Ткаченко достаточно долго прослужил в армии, чтобы догадаться: он не офицер, а некто неряшливо и поспешно переодетый в офицерскую форму да и не пытавшийся убедительно играть свою роль. Он стоял, широко расставив ноги, тесный ворот гимнастерки был расстегнут, парабеллум предупреждающе вынут из кобуры и засунут за пояс.
- Так... - Ткаченко собрал всю свою волю. - Зачем пожаловали?
- Вопрос деловой, Павел Иванович, и вполне закономерный, - сказал первый офицер. - Разрешите восполнить пробел, представиться?
- Представляйтесь!
Внутреннее замешательство Ткаченко продолжалось недолго и осталось незамеченным. Он полностью овладел собою, как перед танковой атакой в неравном бою, когда каждый просчет мог обернуться катастрофой.
- Я - Лунь, начальник школы украинской повстанческой армии имени того самого Евгена Коновальца, которому досталось на орехи в вашем сегодняшнем докладе.
Ткаченко перевел вопросительный взгляд на второго.
- Начальник службы безопасности, Капут, - сообщил о нем Лунь. Слыхали?
- Да.
- Он стреляет на звук, - с загадочной усмешкой предупредил Лунь.
- Что же... вам удалось. - Ткаченко прислушался. В квартире было тихо. Нет... Слух уловил всхлип ребенка: так бывает во сне; после перенесенной болезни сын спал неспокойно.
- Не пытайтесь предпринять неосмотрительные шаги. - Лунь внимательно следил за Ткаченко.
- Пришли меня убить? - спросил Ткаченко.
- Нет.
- Вырезать семью? - Голос его невольно дрогнул.
- Нет! - Лунь продолжал изучать Ткаченко. Отступив к стене, он теперь видел ярко освещенное настольной лампой бледное лицо секретаря райкома, его плотно сжатые губы и ненависть в глазах. - Семья пострадает, если вы будете вести себя неблагоразумно, - предупредил Лунь. - Разрешите перейти к изложению наших условий.
- Что вам от меня нужно? Вы все равно ничего от меня не добьетесь.
- Пока не будем загадывать, Павел Иванович. Может быть, и добьемся.
Капут сделал шаг вперед. Его рука по-прежнему лежала на рукоятке парабеллума.