На громкий и пустой, и монотонный ряд.
Изволь же, инструмент, дырявой флейты лад,
На озере расцвесть, где станешь меня ждать!
На озере расцвесть, где станешь меня ждать!
И, горд моей молвой, я буду обсуждать
Богинь; иконы взяв, что для простых мозгов,
С их тени удалять остатки поясов:
Итак, когда всосал я винограда свет
Чтоб скорбь мою прогнал притворства этикет,
Насмешник, к небу гроздь пустую я воздел
И, тяжело дыша в лучистых шкур предел,
До вечера смотрю, хмельной, сквозь небеса.
О, нимфы, вновь вдохнем мы в ПАМЯТЬ голоса.
«Мой взгляд, сверля тростник, все шеи обжигал
Бессмертные, и всяк ожог свой погружал
В волну, в лесное небо в ярости крича;
И влажный пир волос исчез вдруг сгоряча,
Дрожа средь бликов дня, о, самоцветов сонм!
Бегу, как вдруг у ног, сплетясь в единый сон
(На счастье знатока, к их горю быть вдвоем)
Прелестницы лежат в сплетенье рук чудн0м;
Хватаю их, лечу, не расплетая тел,
В массив, что нелюбим листвой за свой удел,
Роз, отдающих весь свой солнцу аромат,
Как мы забавы дню, чей недалек закат»
Я обожаю гнев невинных дев, так дик
Восторг узнать нагой, священной ноши крик,
Что жарких губ моих бежит; как молний свет
Трепещет! Тайный страх есть в плоти, как запрет:
От пят тех, что строги, к сердцам тех, что добры
Коль покидает их невинность все мокры
От горьких слез иль от не столь святых паров.
«Мой грех лишь в том, что я, их страхи поборов,
Лобзаньем разделил лохматый бугорок
Что боги берегли так крепко сжатым впрок;
И только я, едва мой жаркий смех сдержав
Над тайником одной (там палец мой прижав,
Наивность чтоб ее, не знавшая ланит,
Смятенье обрела сестры, чья плоть горит,
Наивное дитя, нет повода краснеть)
Как вдруг из рук, чью мощь взяла тугая смерть
Добыча уплыла, так не признав мой пыл,
Без жалости к слезам, какими пьян я был»
Что ж! К радостям меня другие увлекут
За косы, что к моим рожкам привяжут жгут:
Ты знаешь, страсть моя, что лопнет всяк гранат,
Пурпурным, зрелым став, и пчелы загудят;
И наша кровь, любя того, кто в плен возьмет
Туда, где рой страстей извечных потечет.
Лишь обретут леса цвет золотой золы
Воспламенится пир средь гаснущей листвы:
О, Этна! Где тебя Венера посетив
Невинною стопой на лаву наступив,
Грохочет жалкий сон, огнем едва дыша.
Богиню я держу!
О, кары!
Но душа
Никчемных слов и плоть, чьи силы не видны
Изнемогают от полдневной тишины:
И просто нужно спать в забвении хулы
Простершись на песке сухом, как из золы,
Открыв мой рот звезде, вину столь нужной днем!
О, нимфы, ваша тень моим уж стала сном.
Артюр Рембо, «Пьяный корабль»
Вот стихотворение, которому досталось на своем стопятидесятилетнем веку от переводчиков. Среди них достойные поэты, славные имена. Тем интереснее оценить их усилия с высоты нашего века. Сделаем это на примере нескольких катренов. Итак, катрен 1.
Набоков:
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.
Давид Бродский:
Те, что мной управляли, попали впросак:
Их индейская меткость избрала мишенью,
Той порою, как я, без нужды в парусах,
Уходил, подчиняясь речному теченью.
Евгений Головин:
Я спускался легко по речному потоку
Наспех брошенный теми, кто шел бичевой.
К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко,
Краснокожие тешились целью живой.
Леонид Мартынов:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья,
Я от бичевников в конце концов ушел,
Их краснокожие для стрел своих в добычу,
Галдя, к цветным столбам прибили нагишом.
Давид Самойлов:
Когда, от бечевы освободившись, я
Поплыл по воле Рек, глухих и непогожих,
На крашеных столбах мишени для копья
Кончались моряки под вопли краснокожих.
Бенедикт Лифшиц:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью,
Не подчинялся я уже бичевщикам:
Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
Нагими пригвоздив к расписанным столбам.
А вот дословный перевод:
Спускаясь по мирным рекам
Я вдруг не ощутил себя ведомым моими бурлаками:
Крикливые краснокожие сделали их мишенями
Прибив нагими к цветным столбам.
Как видим, расхождения начинаются с самого начала, и это при нехитром содержании подстрочника. Ближе всех к нему В. Набоков. Если бы не коренной недостаток его перевода: он отступил от оригинального размера, делающего текст прихрамывающим, пьяным.
Возьмем третий катрен, посложнее:
Набоков:
И я, который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боев и удали такой.
Давид Бродский:
С быстротою планеты, возникшей едва,
То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,
Я летел, обгоняя полуострова
По спиралям смещающихся ураганов.
Евгений Головин:
В клокотанье приливов и в зимние стужи
Я бежал, оглушенный, как разум детей,
И полуострова, отрываясь от суши
Не познали триумфа столь диких страстей.
Леонид Мартынов:
Зимой я одолел приливов суматоху,
К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва.
И вот от торжества земных тоху-во-боху
Отторглись всштормленные полуострова.
Давид Самойлов:
В свирепой толчее я мчался в даль морей,
Как мозг младенца глух, уже другую зиму.
И Полуострова срывались с якорей,
От суши отделясь, проскакивали мимо.
Бенедикт Лифшиц:
Я мчался под морских приливов плеск суровый,