Странно, но они почему-то думают, что то, что случается с человеком, целиком обуславливается его заслугами, тем, что он совершил или не совершил. Так, словно у человека действительно могут быть перед Небом какие-то заслуги, которые дают ему преимущество перед другими. Если бы ты только знал, Давид, сколько раз я слышал от правоверных евреев, что они живут в достатке и покое, потому что Всевышний возлюбил их за добрые дела, как будто достаток и покой это как раз именно то, к чему мы должны стремиться, ради чего Небеса нас избрали и ради чего мы живем Может быть, я чересчур несправедлив, Деви, добавил он, немного помедлив, но только мне кажется, что они похожи на глупцов, которые сначала надевают ботинки, а потом уже собираются надеть носки.
Силоамская башня, сказал Давид, наглядно демонстрируя, что уроки рабби Ицхака не прошли для него даром.
Что? переспросил рабби, пытаясь понять сказанное. Впрочем, почти сразу же добавил: Ну, конечно, Давид. Силоамская башня. Ну, конечно.
Силоамская башня, Мозес.
Гора битого кирпича, из-под которой еще доносятся чьи-то стоны. Пожалуй, ее следовало бы назвать Башней Невиновных, не принуждай нас это название немедленно перенести его на весь остальной мир, что, пожалуй, могло бы поставить нас тогда в весьма затруднительное положение.
Боже мой, сказал рабби Ицхак и засмеялся. Боже мой, Давид. Как ты думаешь, что бы они сказали, если бы услышали, что их отец цитирует и обсуждает слова Этого Человека?
Этого Отщепенца, который бормотал что-то о Силоамской башне и близящемся кошмаре, пытаясь довести до сведенья окружающих, что в мире, который пылает жарким факелом, вряд ли будет уместно полагаться на какие-нибудь добрые дела или цепляться за свои добродетели.
Силоамская башня, Мозес.
Камень преткновения для любых теологических ухищрений.
Не требовалось, впрочем, большой фантазии, чтобы догадаться, что, в конце концов, каждый из нас представляет собой свою собственную Силоамскую башню, печальный факт, перед лицом которого всякая теология становилась занятием, во всяком случае, довольно сомнительным.
Знаешь, однажды, я все-таки попытался рассказать им про Йешуа-Эммануэля, но вдруг почувствовал, что они просто не хотят ничего слышать об этом. Сначала я подумал, что их ужаснул сам этот факт, к которому они ведь имели непосредственное и прямое отношение. Он печально покачал головой. Но потом оказалось, что гораздо больше их напугала возможность слухов и разного рода разговоров, которые могли бы плохо отразиться на их карьере и добром имени.
Они так и сказали, Мозес на добром имени. Как будто Всемогущего заботило только наше доброе имя, это фальшивое золото фальшивого человека, которое ведь на самом деле было только следствием чего-то другого, неизмеримо более важного, того, что только и делало еврея евреем, в обход всем тем признакам, которые прекрасно формировали внешнее пространство, но ничего не говорили о том, что творилось в пространстве сердца, в том единственном пространстве, где можно было надеяться услышать шаги и голос Всемогущего.
Он выпятил нижнюю губу и надул щеки, изображая старшего сына. Это чревато большими неприятностями, папа, сказал он, подражая его голосу. Вряд ли ты даже можешь себе это представить.
В это мгновенье Давид заметил, что глаза рабби вдруг потухли, словно налетевший порыв ветра мгновенно засыпал их песком. Впрочем, голос по-прежнему оставался бодрым и звонким.
Если ты отказываешься от прошлого, он поднял указательный палец к потолку, словно предупреждая, что собирается сказать нечто важное, если ты отказываешься от прошлого, то это значит, что ты пытаешься отказаться от самого себя, а это так же невозможно, как самому вытащить себя за волосы из болота. Человек, это ведь не часы с механической кукушкой, которые можно завести и быть уверенным, что они будут ходить и показывать правильное время. Человек это бездна, из которой разворачивается его собственная судьба. Вот почему он не должен прятаться в раковину своей покойной и благоустроенной жизни. Ведь тогда он теряет связь со своей подлинной природой и становится похожим на того человека у Кьеркегора, который кричал, что он никого не просил вызывать его из небытия в эту жизнь, вместо того, чтобы понять, что бездна, из которой ты пришел и в которую уходишь, это и есть ты сам. Вот почему смешно было бы обвинять кого-то в том, что случилось с тобой. Ведь пока мы смотрим на Бездну, как на что-то чужое, пока мы устраиваемся на этой земле, занимаясь карьерой, деньгами, женщинами, известностью, чем угодно, но только не собой, мы будем знать о Бездне только то, что она страшит нас отчаяньем и пугает грядущей смертью, забывая, что следует уважать свою судьбу. Хотя бы потому, что она все же есть нечто большее, чем просто последовательность необоримых фактов нашей биографии.
Она, продолжал рабби Ицхак, сделав небольшую паузу и продолжая мягко улыбаться, есть наша связь с небом и миром, Давид, потому что уходит не только за границы нашего сегодняшнего дня, но и за границы нашего рождения и нашей смерти, так что кое-кто из нас, добавил он, улыбаясь должны, наверное, помнить, как пахли райские цветы и испытывать боль, которую испытал Адам, когда за ним захлопнулись райские врата, в то время как другие способны слышать голос Небес и видеть во сне, как Машиах стучится в ворота Старого города