Сразу же вслед за этим Йегуда Перельман швырнул в сторону первый попавшийся ему под руку журнал. Потом он схватил оставленную Нахельманом бумажку, скомкал ее, разорвал и снова скомкал, отправив, наконец, в корзину для бумаг и бормоча себе под нос отнюдь не ивритские ругательства.
Просто какой-то идиот, бормотал он, возвращаясь на свое рабочее место. Идиот и ничего больше.
Потом он позвонил в колокольчик, вызывая Дору и собираясь рассказать ей об этом утреннем приключении, а заодно попросить ее больше не пускать с утра в дом подозрительных незнакомцев, от которых нет ничего, кроме беспокойства и глупости.
Потом он позвонил в колокольчик, вызывая Дору и собираясь рассказать ей об этом утреннем приключении, а заодно попросить ее больше не пускать с утра в дом подозрительных незнакомцев, от которых нет ничего, кроме беспокойства и глупости.
Между тем, время продолжало течь все так же неторопливо, ничего не обещая и не посылая перед собой никаких, более или менее понятных знаков.
В конце Адара 1897 года, после года разлуки приехали, наконец, Арья и Рахель.
Нахельман и Голем встречали их в порту Яффо, так же как год назад Голем встречал самого Нахельмана.
В белом платье, в большой соломенной шляпе с цветами Рахель показалась встречавшим неземным видением, которое вот-вот растает в ослепительных солнечных лучах.
Шагнувший в этот свет Шломо Нахельман, который был почему-то одет в европейскую одежду, стремительно обнял смеющуюся Рахель так, что его котелок и ее соломенная шляпа одновременно свалились и покатились по сухой и пыльной земле. Не обращая на это внимания, Шломо притянул к себе свою невесту и поцеловал ее. Мало сказать поцеловал. Этот поцелуй длился и длился, и все никак не собирался заканчиваться, как будто прильнувшим друг к другу Шломо и Рахели не было никакого дела ни до толпящихся вокруг встречающих и прибывших, ни до улыбающегося во весь рот Голема, ни до подошедшего вслед за Рахелью Арьи, на чьем лице можно было теперь легко прочитать плохо скрываемое страдание.
Как будто им уже некуда было торопиться, потому что этот бесконечный поцелуй, собственно, и был той самой вечностью, о которой писали толстые трактаты и рассказывали с кафедр и амвонов.
Потом Шломо отпустил Рахель и открыл объятия своему старому другу.
В этот день потрясенный явлением Ангела Голем бен Наср абу Маашар записал в своей черной тетрадочке нечто вроде белого стиха, в котором прославлялся белоснежный Ангел, к которому не смел приблизиться ни один черный Демон. Все они умирали при виде такой красоты, тогда как Ангел, сияя неземным светом, пел у подножия Божественного Престола так красиво, что с Небес падали на землю лилии, розы и тюльпаны
С тех пор появляющийся в поле зрения Голем бен Наср первым делом отыскивал глазами Рахель, после чего взгляд его теплел и мечтательная улыбка пробегала по губам, еще раз доказывая всем присутствующим, что о лучшем защитнике и помощнике для Рахели вряд ли можно мечтать.
Вечером, когда все вызванные первыми впечатлениями восторги немного утихли, а Рахель и Нахельман сидели в ее комнате среди еще не разобранных вещей, она вдруг сказала, склонив голову на плечо Шломо и держа в своей руке его руку, так, как будто она искала у него защиты:
Мне все время кажется, что ты что-то скрываешь от меня Нет, даже не сейчас, а еще в Берлине, когда ты впервые рассказал мне о своих палестинских планах Я ошибаюсь?
В голосе ее, между тем, можно было действительно услышать неподдельную тревогу, как будто она и в самом деле догадывалась о чем-то, что требовалось таить и ни в коем случае не придавать огласке.
Женское сердце, чувствующее наперекор очевидности, пространству и времени.
Господи, Рахель, Нахельман сделал удивленное лицо. Что я, по-твоему, могу скрывать от тебя?
Правда? сказала она, замирая от счастья и радуясь, что все ее тревоги оказались напрасными. Тогда поклянись мне.
И Шломо Нахельман, нимало не сомневаясь, сделал то, о чем его просила Рахель.
Клянусь, сказал он, поворачивая к себе лицо Рахель и ища своими губами ее губы.
76. Ветер перемен
Ветер напал на Иерусалим ближе ко второй половине дня, обрушился на его улицы, площади и переулки, загудел между домами, застучал ставнями, подымая к небу тучи пыли, которая еще долго потом висела в воздухе, превратив солнце в тусклый шар, на который можно было спокойно смотреть невооруженным глазом. Один сильный порыв ветра следовал за другим, ветер то стихал на несколько мгновений, то возвращался вновь, чтобы напомнить о себе стуком, грохотом и гулом, словно кто-то хотел поднять к небу всю пыль, и весь песок, и весь городской мусор, а если бы хватило сил, то поднять в воздух еще мелкие и крупные камни, потрескавшийся асфальт и столбы электропередач, чтобы обрушить все это потом на город, который, похоже, помнил обо всем на свете, кроме того, что Машиах уже совсем близко, так что если прислушаться, то каждый может различить за своей спиной его дыхание.
Так, во всяком случае, подумал Шломо Нахельман, выйдя на галерею на втором этаже и наблюдая, как огромная пыльная туча заволокла горизонт, утопив во мгле и гору Скопус, и колокольню Вознесенского русского монастыря, и уж тем более, далекую, но почти всегда хорошо различимую отсюда Иерихонскую долину.