Нет, просто сумасшедший и ничего больше, повторил отец, словно желая ограничиться этим, не вызывающим сомнения диагнозом, отгородиться им от всего того, что ему предстояло теперь рассказать Ицхаку, который смотрел на него, кажется, уже с некоторым подозрением.
Просто сумасшедший, о котором зачем-то приходилось вспоминать теперь, спустя сто с чем-то лет после его смерти, вот что, пожалуй, говорил этот настороженный взгляд, готовый уже поверить во что угодно.
Примерно через полгода после того, как Шломо Нахельман отправился в Палестину, его старый друг, Арья Зак бросил контору, где он работал счетоводом и акционером которой состоял, и последовал вслед за Шломо, да при этом не один, а вместе с его невестой, что, конечно, породило целую кучу сплетен, слухов и оскорбительных предположений, на которые, конечно, не стоило даже обращать внимания.
Это была моя бабушка Рахель, сказал отец. Можешь представить теперь, что ей довелось испытать, бедняжке, добавил он с горечью.
Казалось, он тянет время, как можно дольше не желая подступиться к главному, тому, ради чего, собственно, он и затеял весь этот разговор.
Что же он все-таки сделал? спросил Ицхак. Этот сумасшедший? В конце концов, уехать в Палестину это ведь не преступление.
Что он сделал, сказал отец безо всякого выражения. Да уж, наверное, ничего хорошего, Ицик.
Он снова назвал его Ициком, как когда-то в детстве, когда сорился с мамой и искал поддержки у старшего сына.
Бедная бабушка, вздохнул он, бесшумно ступая по ковру и опускаясь на стул у противоположной стены.
Последовавшее затем короткое молчание было подобно паузе между ослепительным светом молнии и стремительно приближающемся раскатом грома. Наконец, отец сделал над собой усилие и прошептал:
Он объявил себя Машиахом, Ицик.
Конечно, это звучало, как чрезвычайно неудачная шутка.
Впрочем, светлые глаза из-под надвинутого котелка смотрели на Ицхака вызывающе спокойно, словно их хозяина уже не волновали ни его вполне буржуазный вид, ни его полные щеки, ни ухоженные усики и кокетливо выбивающийся шарф, потому что он уже догадывался о чем-то таком, что было скрыто от других и касалось только его одного, что-то, что делало ненужным все прочее и избавляло от необходимости оправдываться и объяснять, тратить слова и подыскивать доказательства.
Машиахом, Мозес. Пожалуй, это было не совсем то же самое, как если бы он объявил себя Бисмарком или внебрачным сыном Франца-Иосифа, или даже самим Сатаном.
И хотя было совершенно очевидно, что такими вещами не шутят, но, тем не менее, будущий рабби Ицхак спросил:
Не может быть. Ты уверен?
Он объявил себя Машиахом, почти сердито повторил отец, вытянув руку в сторону лежащей на столе фотографии. Если не все обманывает, то это случилось в 1897 или 1898 году.
В девяносто восьмом году, машинально произнес Ицхак, пытаясь осмыслить услышанное.
Надеюсь, теперь ты понимаешь, сказал отец, вновь подымаясь со стула. Волнение мешало ему говорить. В первый и в последний раз Ицхак видел, как у него дрожали руки. Отчаянье, стоящее в его глазах, казалось, готово было затопить весь мир.
Конечно, это было и ужасно, и кроме того еще ужасно стыдно, но, кажется, все-таки не так ужасно, как, похоже, казалось отцу с его дрожащими руками и убитым голосом. В конце концов, подумал Ицхак, задумываясь, в конце концов, мало ли что случается с людьми на этой земле?
Значит, он попытался поскорее связать разорванные нити, прадедушка Арья, это совсем не твой дед?.. Знаешь, к этому еще надо привыкнуть.
Да, кивнул отец. Да. Конечно. К этому еще надо привыкнуть.
Ицхак снова посмотрел на фотографию дедушки, где он стоял, держась за спинку стула, на котором сидела молодая и красивая женщина с широко открытыми глазами и плотно сжатыми губами, его прабабушка Рахель.
Он был святой человек, дедушка Арья, сказал отец, снова подходя к столу. Я знаю, что несколько раз он предлагал бабушке Рахель выйти за него замуж, но она была так потрясена всем случившимся, что не хотела и думать о новом замужестве. Когда все это случилось, дедушка Арья взял на себя заботу и о ней, и о ее будущем ребенке, а потом они уехали в Ашдод, а потом в Афулу и жили там в одном доме до самой ее смерти, так что все вокруг считали их мужем и женой. Они больше никогда не разговаривали по-немецки и никогда не узнавали о том, что происходит на родине. Ее единственный сын, твой дед, называл его папой. Папа Арья. Она умерла совсем молодой, Ицик. Дедушка Арья пережил ее почти на сорок лет и дал свое имя ее ребенку. Он воспитал твоего деда и в какой-то мере меня, но так никогда и не женился. Ты можешь не сомневаться, что он был святой человек, и, во всяком случае, для меня он всегда был и останется настоящим дедом.
Ты сказал случилось, спросил Ицхак. Ты сказал, когда это случилось. Что случилось?
Отец молча похлопал ладонью по лежащей на столе папке и затем сказал:
Вот это.
Вот это, Мозес.
Все то, что осталось от прошлой жизни, о которой мы ничего бы не знали, если бы не все эти пожелтевшие листочки, выцветшие буквы, смазанные штемпели, открытки с изображением океанских лайнеров или знакомых городских пейзажей, театральные программки с именами давно умерших актеров, газетные вырезки, машинописные листы, визитные карточки, бледные марки на старых конвертах, все то, что легко уместившись в этой потрепанной кожаной папке с латинскими буквами в углу, продолжало невнятно, едва слышно повествовать о когда-то бывшем, сопротивляясь из последних сил беспамятству и подступающему забвению.