«Мы думаем, что если человек ищет спасения, то это, в первую очередь, означает, что он пребывает в мире, в котором основательно нарушен порядок. Ибо что же еще такое представляет собой грех, как не нарушение Божественного порядка, о котором Сам Всевышний сказал, что он хорош?»
«Это понятно и так», кивнул владыка.
«Но кто, продолжал Авраам-Бер, может вернуть этот порядок, как во вселенском масштабе, так и для отдельной личности, как не сам всемогущий Творец? Тот, Кто сотворил это небо и проложил путь звездам?.. Разве это не Он избавляет нас от отчаянья и обещает нам спасение?»
«Разумеется, это Он», сказал митрополит, кажется, не вполне догадываясь, куда клонит его собеседник.
«А раз так, продолжал тот, садясь на край стола к великому неодобрению секретаря, раз так, то мы можем легко отбросить прочь и это спасение, подобно тому, как мы отбрасывали до сих пор все остальное. Ведь оно не принадлежит нам, а значит, всегда может быть легко у нас отнято и уничтожено. Бог может дать, а может и не дать его, Он может дать его безо всякой причины, или, напротив, отнять его, потому что такова Его воля, но в любом случае мы можем вынести спасение за рамки и посмотреть, что же еще осталось в нашем распоряжении».
«А там еще что-нибудь осталось?» спросил митрополит и рассмеялся.
«Боюсь, что очень мало», ответил Авраам-Бер.
«Вот как», митрополит словно не знал, что сказать.
«Мне кажется, это заложено в самом спасении, негромко сказал между тем Авраам-Бер. Бог спасает тебя, потому что это Ему легко, или потому, что Он считает это нужным, или потому что Он любит тебя или по какой-нибудь другой причине, но при этом у тебя как будто остается некоторое неудобство, словно ты занял денег и не можешь их отдать. И хотя с тебя никто не требует возвращения долга, но сам ты помнишь о нем и словно чувствуешь, что никак не можешь согласиться с этим положением вещей, хотя ты всего лишь ничтожный человечишка, а Он всемогущий Бог, установивший субботу и обещавший нам реки, текущие молоком и медом».
«То есть, ты хочешь сказать, что мне должно быть неуютно от того, что Спаситель спас меня, не спросивши моего согласия?»
«То есть, ты хочешь сказать, что мне должно быть неуютно от того, что Спаситель спас меня, не спросивши моего согласия?»
«Я хочу сказать, ответил Авраам, что когда мы славим Небеса, на самом дне наших славословий плещется горечь от того, что мы ничего не в состоянии сделать для нашего Господа».
«Хорошо, сказал митрополит Я кажется, понимаю. Давайте теперь посмотрим, к чему мы, с Божьей помощью, теперь подошли».
Голос митрополита был слегка приглушен, как будто он опасался, что его услышит кто-нибудь еще.
«Мы подошли к тому, что отбросили прочь какое бы то ни было спасение», Авраам-Бер немного помедлил, словно сам был обескуражен тем, что ему приходилось теперь произносить.
« И что же мы в результате имеем?»
«Ничего» ответил Авраам-Бер.
«Ничего, задумчиво повторил митрополит, наклонив голову и слегка прищурившись. И в каком это таком смысле ничего, позволю я себе спросить?»
Авраам-Бер ответил:
«В таком, ваше высокопреосвященство, что мы встречаемся здесь с человеком, который является ничем и не имеет в своем распоряжении ничего, на что бы он мог опереться и на что мог бы рассчитывать С человеком, у которого нет ничего ни родины, ни путей спасения, ни таинств, ни Священного Писания, ни Царствия Небесного, ни священной истории, ни самого спасения, одним словом, у которого нет ничего, кроме него самого, который и есть то последнее, которое мы искали».
«Улов, кажется, невелик», усмехнулся митрополит.
«Нет, нет, возразил Авраам-Бер. Это как раз то, что мы искали».
«Человека, который не может сказать про себя ничего, кроме того, что он никто?»
На лице митрополита, кажется, отразилось неподдельное недоумение.
«Как раз в этом-то все и дело, Авраам-Бер явно нервничал. Шляпа его сбилась назад и грозила свалиться Мы недаром убирали одно за другим все то, что не являлось последним для того, чтобы, наконец, найти это последнее».
«Зачем?»
«Чтобы понять нашу собственную природу», негромко и серьезно ответил Авраам-Бер.
«Нашу собственную природу? переспросил митрополит. И какова же она, с вашего позволения, эта наша собственная природа?»
Секретарь позволил себе слегка улыбнуться.
Снисходительно и понимающе.
«Я скажу, ответил быстро Авраам-Бер, словно боялся, что его перебьют. В своей глубине человек находит себя, как Ничто, как Пустоту, о которой нельзя сказать ничего без того, чтобы не впасть в противоречие. Единственное, что мы можем сказать об этом, это то, что человек постигает свое подлинное существование именно тут, где он совершенно свободен от любых принуждений, и где ему уже не на что опереться, кроме как на самого себя».
Секретарю показалось, что молчание, которое последовало вслед за этими словами, никогда не закончится.
Наконец, митрополит сказал:
«Хорошо. Допустим. Но тогда возникает вопрос, как же мы в таком случае можем что-либо вообще знать об этом? Разве Ничто может быть чем-то положительным, тем, о чем возможно хотя бы самое простое суждение? Разве о нем возможно что-либо знать?»