Так прошла минута или около того.
«Ну?» спросил, наконец, митрополит, теряя терпение.
«Зрю, объявил, наконец, купеческий сын, немного помедлив и по-прежнему напряженно вглядываясь перед собой. Зрю, что правда одна».
«И правильно зришь, отозвался Филарет, как будто даже с облегчением, словно именно это он и хотел услышать от допрашиваемого еретика.
Секретарь митрополита, отец Михаил, поднял голову и помахал в воздухе пером, словно хотел послать митрополиту какой-то знак, содержание которого не мог доверить словам.
«Правда одна, продолжал между тем митрополит, рассматривая стоящего перед ним купеческого сына да вот дорожек к ней, к правде то, столько же, сколько и людей Этого не пиши», добавил он, обращаясь к секретарю. Тот понимающе улыбнулся и откинулся на спинку своего стула, дожидаясь приказа писать дальше.
«И что же, что столько же?» сказал купеческий сын, по всему чуя в словах митрополита какой-то подвох.
«А то, отвечал высокопреосвященный, которому видимо пришла сегодня охота говорить загадками, а то, милый мой, что дорожка эта это одно, а тот, кто по ней идет совсем другое. Так что если подумать, то окажется, что дорожка-то хоть и важная вещь, но тот, кто по ней идет гораздо важнее будет Или нет?»
«Согласен», немного подумав, кивнул купеческий сын, словно ему вдруг понятен стал смысл сказанных митрополитом слов.
«А если согласен, продолжал высокопреосвященный, немного повышая голос, то зачем же ты тогда Бога гневишь и на чужую дорожку ступить норовишь, как будто тебе своей мало? Зачем от отчего дома бежишь, словно за тобой кто гонится и норовит побить? Или мало тебе нашей православной веры с ее мудростью, да красотой, от которых только дурак да сумасшедший могут бежать? Ведь и дорожки они тоже разные бывают. Одна так заплутает, что не будешь знать, как и выбраться, а другая, глядишь, и в болото заведет, так что тут тоже ум да разумение надобны, а не абы как, лишь бы только ногами сучитьНу, что молчишь?»
Тяжело вздохнув, отвечал ему на это купеческий сын:
«Затем от своего дома бежать приходится, батюшка, что сил больше не стало смотреть на ту неправду, что кругом твориться и все хуже, да хуже делается. Тут не день, и не два надо каяться, прежде чем Господь услышит, да на помощь придет. Тут и ста лет не хватит, чтобы хоть малую часть грехов с себя смыть».
«Это тебя еврей, что ли, научил?» спросил митрополит несколько снисходительно.
«Он, батюшка, ответил купеческий сын и размашисто перекрестился. Потом заплакал и сквозь слезы добавил: Дай ему Бог всякого долготерпения».
«Что же это тогда получается, голубчик, сказал митрополит, делая знак секретарю, чтобы тот не записывал. Получается, что ты от Христа отрекаешься и Христа злословишь, так ведь? Нельзя ведь по двум дорожкам одновременно идти или двум Богам кланяться. Бог такой дерзости не допустит».
«Бог тебе судья, батюшка, или кто ты там будешь, сказал купеческий сын, вытирая слезы. Нечто статочное это дело от Христа-то отрекаться? Я ведь про христиан говорил, не про Христа. Про христиан, которые хуже язычников, потому что думают, что стоит им в рождественскую купель окунуться или крови-то и тела Христовых принять, как они уже и спаслись, а больше ничего и не надо им по части спасения Жид-то рябиновский мне так и сказал тогда: зачем, мол, вы, христиане много светлых истин знаете, а живете как звери дикие, ничего не исполняя».
«Что же ты тогда говорил про веру иудейскую, от которой якобы человек в самую сердцевину смотрит и все разумеет? спросил митрополит. Или не слышал, что жиды твои Христа распяли, и кровь его на себя и на детей своих положили?»
«А вот и неправда твоя, батюшка, сказал купеческий сын без всякого почтения к чину высокопреосвященного. Я так рассуждаю, что Христос сам пришел, чтобы пострадать. А за это почитать весь народ богоубийцей на это, как хотите, большую дерзость надо иметь, а к ней еще и самомнение. Хотя по-человечески это понятно, потому что, если допустить, что весь еврейский народ виновен, то мы-то уж, понятное дело, лучше будем и этого народа, да и вообще всех, кто думает не так, как мы, и кого мы называем еретиками. Слышал я однажды, как один такой говорил и не боялся, что евреи, мол, будто знали, что это сам Помазанник был, но до того уже ожестоковыйнились, что только злые дела могли делать, а Помазанника били и предали смерти. Вот и подумай, родимый, каково будет этому негодяю в день Страшного Суда-то, когда эти слова у него изо рта-то и полезут, шипя и накаляясь. А про веру я только в том смысле говорил, что у иудеев там в писаниях написано, то они и исполняют с великим усердием и в быту, и в праздники, и в будни, и дома, и в молельных домах, тогда как православным хоть кол на голове теши, в церкви стоят как овцы, зато уж потом себя во всей красе покажут, только держись! Так извозят чистое имя христианина, что потом еще долго приходится отчищаться, стыдясь за державу Российскую, где что ни чиновник, то вор и мздоимец, что не мужик, то пьяница, что ни закуток, то помойка, что ни городничий, то дурак, что губернатор, то самодур, где чужой достаток, там соседская зависть, где грязь, лень, азиатчина, самодовольство и глупость, и при этом все не устают гордиться невесть чем, да все грозят мир удивить, да не устают рассказывать своим детям, насколько они лучше гнилой Европы, вместо того, чтобы делать молча свое дело, да читать Евангелие, да становиться лучше к радости человеческой и Божьей, а не орать на каждом шагу какая у них замечательная кровь в жилах течет!»