Рябой, весь в грязи, в разорванной до пояса рубахе, с непокрытой головой, он оглядел толпу серыми выпуклыми глазами, глубоко вздохнул, улыбнулся всем своим большим лицом и сказал как-то невзначай:
- Спасите, людей добрые! Сами видите...
В толпе оказался мичман Попов с "Авроры". Он хотел увезти матросов, но плешивый вознамерился было помешать этому, шепнув полицейскому инспектору, что русские дезертировали и просили доставить их в Лондон, под защиту английских властей. Плешивого тут, видимо, знали: из толпы полетели ругательства, кто-то свистнул, с тротуара швырнули в него комом грязи.
Мичман настаивал, резко, запальчиво, - он уловил кое-что из слов плешивого и понял, какой бедой грозит эта история "Авроре".
Полицейскому инспектору пришлось усадить матросов в кэб и отправиться в Портсмут. Плешивый устроился рядом с "кэбби", но, отъехав несколько миль от Гилфорда, он попросил придержать лошадей и скрылся в темноте уходящей куда-то в сторону пустынной проселочной дороги.
До самого Портсмута полицейский инспектор не проронил ни слова, он лишь бормотал себе под нос извинения, когда от неожиданных толчков наваливался на сидевшего в углу мичмана.
На "Викториусе", где по-прежнему находился экипаж "Авроры", уже хватились матросов. Старший боцман Жильцов доложил об их отсутствии вахтенному лейтенанту Александру Максутову, Максутов - помощнику Изыльметьева, капитан-лейтенанту Тиролю. Тироль оставался в каюте, но часто требовал к себе Жильцова, и всякий раз, возвращаясь от помощника капитана, боцман нетерпеливо похаживал вдоль фальшборта, всматриваясь в проходящие шлюпки. Тревога нависла над палубой старого корабля, где все было чужим и непривычным для экипажа "Авроры".
Изыльметьева на "Викториусе" не было. Он съехал на берег еще днем и отправился в Лондон, поручив экипаж помощнику.
Тироль старался скрыть охватившее его злорадное чувство. Еще в Кронштадте друзья, узнав о предложении Изыльметьева, предупреждали Тироля, что плавать с Иваном Николаевичем будет нелегко. Тироль мог отказаться от лестного предложения, подождать самостоятельного назначения, - в конце концов, они в одинаковом с Изыльметьевым чине.
Но Тироль не отказался. Вспомнил молчаливого "татарина", своего добродушного товарища по Морскому корпусу, - и дал согласие. Теперь Тироль раскаивался, досадовал на себя, но дела уже не поправить.
Более всего опасался Тироль того, что какой-нибудь опрометчивый шаг Изыльметьева может повредить его, Тироля, карьере. Уже участвуя в последних приготовлениях "Авроры", он, к ужасу своему, увидел, как велико неодобрительное отношение сановников Адмиралтейства к Изыльметьеву. Сомнения уже тогда одолевали осторожного помощника капитана, но отступать было поздно. А едва только фрегат вышел в открытое море, Изыльметьев стал круто наводить порядки.
Начал он с Жильцова, старшего боцмана фрегата. Жильцов до "Авроры" плавал с Тиролем, он был опытным, неутомимым моряком и жестоким человеком. Широколицый, с большим, чуть приплюснутым носом и подозрительным взглядом немигающих светлых глаз, Жильцов умел держать нижних чинов в повиновении и страхе. Сам Тироль редко пускал в ход кулаки - этому мешала брезгливость. С Жильцовым Тироль чувствовал себя спокойно: нужно было только не замечать вышибленных зубов, распухших носов, исполосованных спин. А Тироль умел смотреть поверх голов!
Изыльметьев проучил Жильцова, он приказал ему вывернуть карманы и выбросить за борт линьки, которыми боцман так злоупотреблял. Не прошло и недели, как в кармане у боцмана завелся новый, аккуратно свернутый линек, но матросы втихомолку потешались над Жильцовым: то и дело кто-нибудь из них появлялся на палубе с карманом, будто невзначай вывернутым наизнанку.