Обычно звон колоколов настигает вас в полдень. Вы идете по набережной Сен-Мишель, вглядываясь мечтательно в зеленые лотки с книгами, задевая прохожих. И вот перед глазами предстает растворяющийся в воздухе, прозрачный Нотр-Дам. В летний зной собор кажется пожелтевшим кружевом, вплетенным в вечность. И в эту вечность проваливаетесь и вы, окутанные звенящим зноем, застигнутые врасплох колокольным звоном, бестолковые и мягкие, как перчатка, которую мнут в смятении нежные руки.
И вы бредете дальше по своим делам, несете в себе ощущение праздника, как будто у вас в руках бокал белого вина, который вы боитесь расплескать. Вам чудится, что отныне все в вашей жизни будет правильно, так, как и должно быть, и что вы никогда не забудете это ощущение сопричастности к чему-то большему, чем вы сами.
Но это чудо свершится, если как в древнегреческой трагедии сойдутся в единстве время, пространство и душа.
***
Полина и Ян подошли к собору. Его узорчатый силуэт впечатывался в прозрачный желтоватый воздух, как старая открытка в потрепанном альбоме. Нотр-Дам казался таким невесомым, что было трудно поверить: для строительства этого изящного здания потребовались века и несколько поколений рабочих. Собор будто парил в воздухе. Вокруг него на площади сбились в кучу туристы, торговцы, голуби и фонари.
Наступил полдень, и над набережной Сен-Мишель пронесся оглушительный колокольный звон, сметая все на своем пути. Полина вдруг, будто подхваченная порывом, схватила Яна за руку и побежала, потянула его туда, под звон колоколов, прямо в серую гущу голубей, облепивших площадь. Ян, смеясь, следовал за ней. Голуби взлетали под их легкими шагами и взмывали вверх легкой темной тучей.
Ян и Полина зашли внутрь. После яркого солнца и одуряющей жары, их как будто укутало мягким влажным сумраком, многовековой прохладой и тишиной. Ни времени, ни пространства в храме не существовало, все как будто плыло в млечной туманности, через которую двигались люди, даже не люди, а духи этих людей. Держась за руки, Ян и Полина медленно продвигались вперед, следуя за сумрачной толпой, в плену призрачных звуков и мелодий, и когда они, так же следуя за течением, обошли храм и вышли наружу сквозь тяжелые узорчатые двери, мир за его пределами оказался таким реальным, как будто с их глаз сдернули легкое покрывало.
Это один из самых прекрасных соборов, которые я когда-либо видел, пробормотал потрясенный Ян. С ним могут сравниться только соборы в Милане и в Барселоне.
Да, они прекрасны, согласилась Полина. Но Нотр-Дам лучше всех.
Они пошли по улице вдоль сувенирных лавок и кафе.
Я знаю один классный бар здесь неподалеку, сказала Полина. Вернее, не бар, а брассерию. Там можно выпить кофе или что-нибудь покрепче. Можно даже перекусить.
Почему бы и нет, сказал Ян.
Мы туда часто ходим с друзьями.
И она отвела его в свое любимое место неподалеку от Нотр-Дам.
Что общего у виноторговца и угольщика
Любимая брассерия Полины называлась «О Бунья». Впрочем, как и многие парижские бистро и кафе. Буквально это означает «У торговца». Когда-то словом bougnat (по-другому auvergnat) нарекли иммигрантов из Оверни. Еще в XIV веке они начали покидать родные земли из-за многочисленных сельскохозяйственных кризисов, переезжали в столицу целыми семьями и, как водится, делали там тяжелую и малооплачиваемую работу, которой брезговали сами парижане. В XVII веке овернцы подрабатывали носильщиками воды для ванных комнат, а когда в парижских домах появился водопровод, занялись мелкой коммерцией торговали вразнос углем, дровами и спиртными напитками. Держались они сплоченно, работали тяжело и некоторым удалось даже разбогатеть. Во время Второй Империи овернцы начали открывать в Париже мелкие лавки, в том числе брассерии (нечто среднее между баром и рестораном), в которых продавали не только спиртные напитки, но и уголь, и дрова. К примеру, муж занимался доставкой топлива для клиентов, а его жена разливала вино и пиво. Именно в то время и появилось слово «бунья» от charbonnier («угольщик») и auvergnat («житель Оверни»). Оно прижилось, и его стали использовать для обозначения всех парижских кафе, которые принадлежали овернцам. Многие кафе и бистро в Париже вплоть до XX века принадлежали «парням из Оверни».
Полина рассказывала Яну эту историю об овернцах, пока они ждали заказ. Когда Ян слушал (а он был из тех редких людей, кто слушает больше, чем говорит), он слегка склонял голову набок, будто пытался посмотреть на собеседника под другим углом. Именно так он смотрел на Полину. Она оживилась, лицо ее раскраснелось, глаза сияли.
Эти овернцы прямо как мы с тобой, наконец сказал он. Пытаются найти лучшее место под солнцем, пока не поймут, что солнце должно быть где-то внутри, а не снаружи.
А у тебя солнце внутри или снаружи? поинтересовалась Полина.
А у тебя солнце внутри или снаружи? поинтересовалась Полина.
Стараюсь, чтобы было внутри, но не всегда получается. Слишком многое зависит от внешних обстоятельств.
Ох уж эти внешние обстоятельства А чем ты занимаешься вообще?