Аманда не ответила, но он почувствовал, как её дрожащая левая рука плотнее охватила ледяными пальчиками его живот там, под старой кожанкой, а тёплая упругая грудь сильнее прижалась к спине.
А молодец она у него. Не канючила и не задвигала чуши типа: «Нельзя стрелять в живых людей! Они, хоть и скоты, но тоже люди!..»
И стреляла он видел! не вверх или в стороны. А целилась в грудь!
Умная. Решительная. Мужественная.
И, главное красивая!
Да, от неё он хотел бы детей!
А, похоже, если Правительство упустит, вот как сейчас, вожжи из рук, и полностью утратит контроль над ситуацией, скоро у них в стране всё снова будет как во времена покорения первопоселенцами Дикого Запада: выживут сильнейшие, и
Плодящиеся!
Это ощущение он запомнил на всю жизнь.
Тягостное и жуткое осознание грядущей потери. И своей полной беспомощности.
Кристально ясное понимание того, что ни он, ни кто-нибудь другой, ничего не может сделать. И остаётся только смотреть.
Смотреть, как мучительно и неотвратимо умирает отец.
Узкая железная койка казённая. В плохо оборудованной временной палате с плохо выбеленным потолком, и стенами, кое-как наспех покрашенными до середины отвратительной коричневой краской, в которую превратили класс полуразрушенной школы, отобранной Штабом сто двадцать восьмого пехотного полка у префектуры города Миёси под походный госпиталь. И куда сейчас кое-как втиснуты ещё двадцать таких же казённых коек. И на каждой больной.
Если только больным можно назвать человека, которого убили. Или убивают медленной, неизлечимой, и отвратительно проявляющейся болезнью.
Как она называется, он узнал только через несколько лет лучевая.
А тогда, пятилетним мальчишкой, он мог только стоять, вцепившись в худую и чуть подрагивавшую руку матери, и ощущать, как сжавшийся в маленький куцый мешочек желудок терзают мучительные спазмы голода. Но ещё более страшные муки терзают душу: при нём за пять прошедших с того момента, как отца перевели сюда, суток, уже умерло трое больных той же болезнью, что и отец, пациентов.
И тело их тоже покрывали открытые и сочащиеся гноем и лимфой, язвы. И дико и отвратительно выглядящими проплешинами краснели непокрытые бинтами участки тела, откуда кожа просто отвалилась. Потому что воздействие радиационных ожогов оказалось слишком уж сильным. Из-за того, что несчастные находились слишком близко к эпицентру. И туча радиации прошла прямо над ними, выплюнув из своего грозно клубящегося нутра то, что и убило, или убивало вот сейчас, всех пациентов полевого госпиталя в девяноста километрах к северо-востоку от Нагасаки: радиоактивную пыль.
И нет от неё, и дьявольской болезни, которую она вызывает, спасенья: никто ведь тогда не знал, что её нужно как можно быстрее смывать А дышать заражённым воздухом только в противогазах.
Потому что никто и не догадывался да и не мог догадаться. Что самая обычная пыль, и воздух, сквозь который она прошла, могут нести смерть.
Это уже только потом разработали и стали применять во время учений, испытаний, аварий, как на Чернобыле и Фукусиме, разнообразные реагенты, помогающие побыстрее смывать всё, что выпало оттуда с неба. С неба, куда оно всё попало с огромным грибом испарённой стомиллионной температурой эпицентра землёй. И надёжно работающие и недорогие противогазы.
Хиросима. Нагасаки.
Отец там никогда не был. В командировку его послали в Миёси заказать для завода, где он тогда работал, нестандартные коробки передач. Чертежи вёз с собой. Отец тогда, как и вся Япония, работал на оборонном предприятии. Собирал грузовики-тягачи для армии. Вот для особо мощного автомобиля, что должен был тянуть на прицепе гаубицу-стодвадцатку, этот новый тягач и был нужен.
А попал под радиационное облако отец уже вечером девятого августа, после того, как сбросили «Толстяка». За два часа оно дошло до Миёси. Где и выпало равнодушным серым дождём, встретившись там, наверху, с прохладным ночным ветерком с гор Тю.
А попал под радиационное облако отец уже вечером девятого августа, после того, как сбросили «Толстяка». За два часа оно дошло до Миёси. Где и выпало равнодушным серым дождём, встретившись там, наверху, с прохладным ночным ветерком с гор Тю.
И то, что сейчас рядом с отцом на стандартных узких койках с жёсткими железными пружинами и тощими матрацами из полусгнившего войлока или сбившейся в колтуны ваты лежат и умирают, или уже умерли, рабочие с этого самого завода, а более шестидесяти тысяч умерло на месте, в самом городе, облегчения маленькому Хидеки Омуро не приносило. Да и не могло принести: осознание того, что что-то делать играть, учиться, работать, и даже умирать, всем вместе как-то подсознательно легче, тогда ещё не вошло прочно в его суть, его душу и мозг.
Такое осознание достояние как раз довоенной и послевоенной Японии. Страны восходящего солнца. Где каждый человек лишь жалкий червяк, готовый пожертвовать свою жизнь, как настоящий камикадзе во благо Императора. И Отчизны.
Или винтик. Как стало позже, гораздо позже.
Винтик, готовый положить все силы, тела и разума, да и самоё жизнь на благо Хозяина. Давшего эту работу ничтожному винтику. Машине. Механизму с отличной производительностью труда. Приходящему за час до начала работы. И уходящему позже на два. Чтоб «наработать» побольше. И не выглядеть отлынивающим, ленивым и равнодушным к порученному делу. Отвратительным отщепенцем, презирающим традиции и устои.