Любой встречный понял бы с первого взгляда, что в дороге я провёл не один день.
Моё лицо не утратило благородные черты. Мне было двадцать семь лет. Чёрными, как ночь глазами, я смело смотрел в глаза каждому, кто встречался мне на пути. Это говорило о том, как безудержно отважен, смел и решителен я был тогда. Война и плен закалили мою волю. Упрямо сомкнутые губы. Прямой нос. Широкий с ямочкой подбородок и запавшие, обтянутые коричневой, как и пальцы, кожей скулы. Мою левую щёку пересекал косой узкий шрам, оставленный мне на память под Бородином русской саблей.
Моё лицо не утратило благородные черты. Мне было двадцать семь лет. Чёрными, как ночь глазами, я смело смотрел в глаза каждому, кто встречался мне на пути. Это говорило о том, как безудержно отважен, смел и решителен я был тогда. Война и плен закалили мою волю. Упрямо сомкнутые губы. Прямой нос. Широкий с ямочкой подбородок и запавшие, обтянутые коричневой, как и пальцы, кожей скулы. Мою левую щёку пересекал косой узкий шрам, оставленный мне на память под Бородином русской саблей.
Спустя три долгихдолгих года я возвращался домой и желал только одного покоя.
Подковы звонко били о мостовую. По сторонам проплывали знакомые кварталы. Вот за тем поворотом улица разделится надвое. Потом будет небольшая площадь. Ещё четыре квартала и я дома. Что ждёт меня там? Мама, как всегда нарежет хлеб с сыром и холодное мясо. Отец поставит вино. Мы усядемся за стол, поедим и выпьем вина, будто ничего и не было. Не было войны, горя и крови. Не было трёх лет плена. А потом я, как в детстве, соберу пальцем сырные крошки с широкого блюда и уйду к себе. Я лягу в постель, полной грудью вдохну родной моему сердцу аромат хрустящих наволочек и усну. И буду спать долгодолго, целую вечность. Спать, пока не забудется этот ад, под названием «Русский поход».
Третий, четвёртый квартал. Показался угол дома. Моё сердце стучало, как во время кавалерийской атаки. К лицу прихлынула кровь. У подъезда, как всегда, должна стоять карета, с вензелем на дверцах. Но нет. Кареты нет. Наверное . Может быть . Распахнулась дверь. Цилиндр, трость. Нет, это не отец. Но кто это? Снова распахивается дверь. Ещё раз и ещё. Кто эти люди? Почему они входят в мой дом, покидают его и снова входят? А за ними приходят другие.
Я остановил лошадь.
Мсье, простите. Человек прошёл мимо, даже не подняв головы. Парижане всегда парижане. Они спешат по делам, не замечая ничего вокруг.
Я спешился и с минуту стоял с тревогой в сердце, пытаясь унять дрожь в коленях. Сердце ухало в груди кузнечным молотом. Еле сдерживая участившееся дыхание, я оставил лошадь у привязи, и дрожащей рукой коснулся дверной рукояти. В этот момент дверь распахнулась, выпуская очередного посетителя. Мы едва не столкнулись. Он был незнаком мне. «Что происходит?»
Простите мсье.
И вы простите.
Я вошёл внутрь. Всё не так. Те же стены, но они не пахнут домом, как раньше. Всюду шум, беготня и разговоры. Снуют люди. По одному, парами, группами. Затаив дыхание я медленно поднялся по ступеням вверх. Дверь в гостиную. Вхожу. И здесь полно народа. В дальнем конце особенное движение и толчея. Я направляюсь туда, ничего не понимая. Впереди длинный стол, накрытый зелёным сукном. Бумаги. Стол окружён людьми. Я протискиваюсь вперёд и встаю у края стола. Я хочу знать, что происходит в моём доме. Над столом нависает фигура в чёрном сюртуке знакомая мне с детства фигура пожилого человека. Седые волосы разбросаны. На полном лице румянец. Он сосредоточенно перебирает бумаги, в поисках необходимой. Быстро мелькают короткие пожелтевшие пальцы. Наконец бумага найдена. Человек выпрямляет спину. Наши глаза встречаются.
Ах, мальчик мой, ты жив?! Лист тихо падает на сукно.
В трактире пахло луком, жареными курами и растопленным на огне сыром. Звенела посуда. Люди говорили громко и не обращали внимания друг на друга. Между столами сновал мальчик, разнося заказанную еду и холодное вино. Ктото пьяным голосом тянул старую солдатскую песню.
Ах, мальчик, мой. Как же так? Как же так случилось? Твои родители получили весть о твоей смерти, с первыми полками, возвращающимися из России. Отец держался дольше. Он дожил до отречения императора. Но начались гонения. Его сердце не выдержало. Ах, боже мой, боже мой. Всё ваше имущество: дом, поместье, винные погреба ушло с молотка. Бурбоны вернулись, но дворянство теперь уже не то. Революция сделала своё дело, и всё поменялось бесповоротно. Сейчас мелкие буржуа лихорадочно скупают земли у крестьян, у разорившихся дворян и помещиков. Вонючий торговец мнит себя графом. Проходимцы покупают титулы, за которые раньше проливали кровь. Всё вверх дном. Всё не так. Боже, боже. Бедная Франция.
Что же мне делать? Я смотрел в пламя очага потускневшим взором. У меня не осталось ничего и никого, только имя.
Ах, не знаю, не знаю мон шер. Ты, конечно, можешь первое время остановиться у меня, но. О боже, я не знаю, что сказать. Такое время. Всюду уши. Все теперь считают своим долгом отмежеваться от всего, что было связано с императором, и если узнают, что я Что ты
Я не хотел больше слушать этого человека, когдато считавшегося другом отца. Я встал и покинул трактир, оставив вино не допитым.