Поле Акулина взяла в свои руки.
Ветер раздувает подол, надувает рубаху катит Акулина по борозде, поспевает за Бурком, соху держит раскорякой, по-бабьи, смешно, а работа идет.
Смеется народ на непривычное занятие бабы.
Бросят работу и смотрят. Смеется и Акулина:
Мне что? Пошла да пошла.
Ты гляди, вспахала-то не хуже мужика.
Може, и лучше, весело шепчет себе под нос Акулина, занося соху на новую борозду.
Вот так баба! Пра-а!
Косить научилась. Не всякий и мужик еще косу в руках держать умеет, а уж баба, конечно, только знает что свой серп: прежде везде серпы только и были. Это со степи уж ухватку переняли косой косить, там ведь и хлеб так косят.
Бабы, а бабы! кричит весело Акулина, да вы что мучаетесь, по траве-то елозя серпом Ты глядь, спины не согнешь
Оторвутся бабы от земли, выпрямят спины и смотрят, как Акулина пошла: только сверкает да свистит коса, а Акулина даже визжит от удовольствия и головой трясет:
И их!
Посмотрят, посмотрят и опять примутся за свои серпы, и пошли мелькать, точно вьюны на сковороде: нагнется, ухватит горсть травы, подрежет, выпрямится, бросит, в бок перегнется, в другой. Ступила шаг дальше: опять нагнулась, поднялась нагнулась, поднялась и новый шаг. День-то длинный: на каждый шаг три поклона земных да быстрых только голова мелькает: друг перед дружкой поспевают. А Акулина уж где? дошла до межи и назад катит.
Медведь! У-у!
Берегись, разнесу!
Тут в поле и весь дом ее: четверо, пятый, грудной, орет благим матом в колыске.
Сунь ему соску, кричит Акулина Никитке.
Не хоче.
А пес с ним! Пусть орет, глотка ерихонская выйдет, весело махнет рукой Акулина, не все Кочегару! отец молчальник, сын поорет.
Если будущая иерихонская глотка не переставала орать, и рев начинал уже переходить в брюшной, Акулина бросала косу, обдергивала юбку, вытирала пот и деловито серьезно говорила:
Надо идти!
Подойдет, вынет ребенка из люльки, присядет, вывалит свою громадную грудь и сразу закупорит ею иерихонскую глотку. Сосет здоровый бутуз, надувается, только пузыри летят из носу. Акулина подожмет губы и смотрит молча в привольную даль.
Наелся и спи.
Ты, слышь, от косы молоко-то в грудях не так перегорат, бросает она по дороге худой и желтой Варваре, которая то и дело кидается к своему болезненному мечущемуся ребенку.
Варвара не отвечает и не глядит и так, кажись, в гроб бы живою легла: самую ломает, ребенок донял, и что больше корми его, то хуже да хуже.
Всю меня вытянул, шепчет тоскливо Варвара и сильнее жмет пальцами свою тощую грудь.
А Акулина уж схватилась с каким-то парнем, и пошла у них возня.
Акулина только кряхтит: охота свалить парня, и шепчет она, стиснув зубы:
Врешь, одолею.
И хохот же, когда брякнется о землю парень, а Акулина сверху.
Бойка Акулина, а слуха худого о ней нет. Глаза плутовские может, и знает темная ночка да куст что-нибудь, так ведь только они и знают, чем, может быть, кончилась веселая помочь, затянувшаяся до самой темной ноченьки, темной да звездной, да мягкой, да пьяной.
На другой день где-нибудь, на пруду за бельем в серый летний денек, под нахлынувшей вдруг жаркой волной воспоминанья о вчерашней пьяной ночке, замрет и вспыхнет Акулина. Полно, да было ли что? Не было, врет все глупая водка и куст, темная ночка и кровь, что огнем разлилась вдруг.
И, покорно вздохнув, Акулина потянет изо всей своей богатырской силы носом и пойдет колотить вальком, точно из ружья палит. А кругом тихо, пруд разлился и застыл. По берегу ветлы нагнулись, чуть приметная волна шевелит травку, по болотистому берегу кулики озабоченно бегают: ки, ки.
Таф! таф! несутся удары валька.
Вороны высоко взлетели и подняли крик.
Дождь будет.
Лягушки заквакали свой обычный перед дождем концерт. Еще подбавилось туч, потемнело небо, задумалось, и раздельные крупные капли дождя застучали кругом.
Подхватит белье и бежит Акулина.
Бежит в аромате дождя, в аромате жгучих воспоминаний. И от них и от дождя еще скорей бежит она в избу к ребятишкам и к больному мужу.
Порядился Иван с богатым мужиком Василием Михеевым сруб ему рубить, ударили по рукам и, как водится, пошли в кабак магарычи пить.
Сидит в кабаке Иван и видит, бежит сама не своя с поля Акулина. Увидела его, повернулась и стала реветь, надрываясь.
Ооой-ооой!
Выскочил Иван, Василий Михеев, Акулина качается да кричит:
Ооой Бурко сдох, Бурко!.. сдох Бурко ооой! ревет белугой Акулина.
Бегут со всех сторон и старый и малый. Поспевает бабушка Драчена.
Батюшки, батюшки! Бурко сдох! воет Акулина.
«Сдох Бурко», и белоголовые парнишки быстро смотрят друг на друга, на тетку Акулину, на людей.
Пять ее собственных уже вцепились ей в подол и ревут вместе с ней.
Люди добрые, сдох Бурко, что ж я буду делать? Ооой!
Что такое! говорит Драчена. Даве здоров был с чего ж это?
Ума не приложу, сразу вдруг успокоилась Акулина. Только так с три борозды и осталось допахать. Стал он я ему «но!», а он на бок, на бок, да и сдо-о-ох!
Не иначе, что с наговору, сверкнула глазами Драчена.
Кому я худо роблю? огрызнулась Акулина.
Кто говорит худо?
Мышки задушили, бросил кто-то предположение.
Мышки, не иначе, согласился дядя Василий, есть этакие люди, что шило знают, где ткнуть, как они схватят: тут вот где-то Проходит.