- Теперича, значит, четыре шага влево и готово!
- Нашел!.. - откликнулся Гречка. - Вот она здесь!.. И хворостинка наша в головах не тронута... Постой-ка, брат, приметинку пощупаю... Ну, так! - и приметинка вона мотается.
- Значит, верно! - заключил Фомушка. - Слава те, господи!
- Молчи, анафема! Ведь сказано: в эком деле не поминать его! - давнул его за руку суеверный Гречка. - Черти скорей лопатой круг около могилы: зачураться надо.
В шепоте, которым произносил он эти слова, было необыкновенно много той всепреклоняющей, повелительной энергии, которая вызывает безусловную покорность, и потому Фомушка, без рассуждений, тотчас же исполнил приказание Гречки.
- Чур меня!.. Чур меня! - шептал меж тем этот последний, оборачиваясь на все четыре стороны.
- Страшно, брат... - с легким содроганием сорвалось с языка Фомушки.
Тот покосился на него со злобою и только презрительно хикнул.
- Копай вот тут, рядом со мною!
Железные лопаты разом врезались в землю - и сырой глинистый ком глухо бухнулся и откатился в сторону.
При этом первом звуке Гречка невольно вздрогнул и еще усерднее приналег на лопату. Оба приятеля переживали не совсем обыкновенные мгновения. Суеверный, свинцово-давящий страх помимо их воли закрадывался в душу, в груди захватывало дух, и кровь напирала в височные жилы, а сердце то замирало, то вдруг начинало колотиться усиленными биениями. Осторожная, бесшумная работа шла среди глубокой тишины - ни слова не было уронено больше, только оба трудно и перерывчато дышали.
Вдруг вдалеке послышалось что-то неясное, как будто похожее на шаги человека.
Оба сильно вздрогнули, инстинктивно остановились и, напрягая ухо, пристально взглянули друг на друга.
Тишина. Где-то вдали цепная собака хрипит и заливается. Ветер на минуту слегка потянул по верхушкам кладбищенской рощи, обвеяв чем-то страшливым и холодненьким обоих гробокопателей. Прислушиваются - ничего не слыхать; только редкие капли неровно перепадают, шлепаясь на пыльные листья лопушника.
Снова стали копать, копать и слушать - чутко, напряженно, чтобы не проронить ни вблизи, ни вдали ни единого звука.
Ах, ты степь моя, степь моздокская,
неожиданно послышалось позади их, словно бы из кладбищенской рощи.
- Обход!.. Хоронись живее! - чуть слышно вымолвил Гречка, перестав работать. - С лопатой хоронись!
- Да куда же?.. Наземь, что ли, ничком?
- За мною!.. да тише ты!.. Полезай в ящик, да ложись боком, чтобы обоим хватило...
И осторожно, без малейшего шума опустились они с лопатами и легли на дно соседнего деревянного намогилья.
Голос, тянувший "моздокскую степь", меж тем раздавался все ближе. Вот и шаги уже слышны - шаги смешанные, как будто два человека идут. Ближе и ближе - через минуту, гляди, поровняются с укрывшимися гробокопателями.
Вдруг, шагах в пяти от ящика, послышалось сдержанное рычание большого пса.
- Полкашка! - обозвал голос, напевавший песню.
Пес продолжал озабоченно рыскать меж могилами и глухо рычать.
- Чего брешешь, ну, чего брешешь-то?.. Эка, дурень-собака! Брешет себе зря. Совсем дурень... Ну, что ты там слышишь?.. Полкашка!..
- Нет, брат, ты его не обидь, - послышался в ответ другой голос, - он у нас справедливый пес. Это он верно хорька слышит - хорек тут завелся где-то: намедни-с у отца дьякона цыпленка утащил. Я третёва дни, как могилу копал, видел его, как он это по траве побег. А Полкашку не обидь: он свою правилу собачью знает - он, это верно.
- Может, мазурики где забрамшись?..
- Какие тут мазурики, чего им тут взять?
- Одначе ж пошарить бы.
- Пожалуй... для че не пошарить?
И могильщики, разойдясь один с другим, свернули с тропинки, побродили между крестами. Один даже мимо ящика прошел, мурлыча себе под нос все ту же песню.
- Ничего нету!..