LXIX
ПОБЕГ АРЕСТАНТОВ
"Жил-был на свете добрый молодец, а прозвание молодцу было Хмелинушка-бездельный", - рассказывал Кузьма Облако собравшейся вокруг него, по обычаю, кучке арестантов, когда Гречка вошел в эту камеру, непосредственно после своего решения о скором побеге. Он пришел сюда с целью окончательно сговорить себе подходящего товарища, которого он наметил уже гораздо раньше и недели за три до описанных происшествий успел даже раза два намекнуть ему о возможности побега. Гречка знал, что это человек решительный и предприимчивый, со стороны которого едва ли встретится отказ. Вошел он в камеру в начале седьмого, спустя около двух часов после смерти Бероевой.
"Задумал Хмелинушка жениться, крестьянским хлебом кормиться, продолжал Облако. - Оженился Хмелинушка - жонка вышла неудачливая: где бы печь истопить да варева наварить, а она в гречку скакать, в конопли хорониться да с чужими парнями водиться. Задумал Хмелинушка нову тесову избу поставить - жить хозяином да господа славить. Поставил - пришел огонь, повыгнал Хмелинушку вон: погорела изба. Пошел Хмелинушка в поле - полоску боронить, на зиму хлебушки накопить.
Уродило яровое, да пришел град небесный, повыбил Хмелинушкину ржицу. Видит Хмелинушка, во всем ему незадача. Пошел Хмелинушка куда глаза глядят, а навстречу ему Горе идет, на клюку опираючись, над Хмелиною насмехаючись. Само Горе лыком подпоясано, а ноги мочалами изопутаны. Испужался Хмелина Горя безобразного, да в темные леса от него поскорей! Глядит - а Горе прежде его в темный лес зашло, навстречу идет да поклон отдает. Пуще того испужался Хмелинушка, бежать ударился, да и прибег в почестный пир христианский: нет места во пиру Хмелинушке, потому - Горе раньше зашло, да на его место уселось. Тут Хмелинушка от Горя - во царев кабак, а Горе встречает, уж и водку-пиво тащит, да востер булатный нож подает. Подружился Хмелинушка с Горем, брательски с ним побратался, и говорит ему Горе великое: "Дам тебе я, доброму молодцу, путь пространный, дорогу широкую, дам тебе я хоромину крепкую да теплую, дам тебе я хлеб да одежду богатую. Дорога моя Володимирка, хоромина - сибирский острог, а хлеб да одежина - казенныи, не простые казенныи, а клейменыи, арестантскии".
- Это ровно, как в нашей тетраде списано, - заметил на это один арестантик из грамотных: - там тоже эдак про горе говорится:
Горе плачет и смеется,
Горе вьется вертеном,
Как осина горе гнется,
Горе ходит с топором.
- Что брат, хороша песня? - подмигнул Гречка одному арестанту, который третий месяц содержался в тюрьме по делу, грозящему неминучей каторгой.
- Одно слово - арестантская, - пробурчал вопрошаемый.
- А сказка? тоже, поди-ко, недурна?..
- Ништо себе, живет...
- Точно, брат, живет. Это твое верное слово. Только ты постой, ты сначала почувствуй, брат! - распространялся перед ним Гречка. - Это еще не сказка, - а только малая присказка, а сказка-то самая будет нам с тобой впереди, как вот в Конном трактире даром порцыю миног отпустят да клеймовой тройцой благословят, чтобы не потерялся и чтобы мать родная признала, значит, да вот как с железной музыкой, в браслетиках, прогуляться пошлют, ну, это тогда точно что уж сказка будет!
Тот, с невкусным выражением в лице, почесал у себя за ухом.
- А вот я тебе сказку скажу - моя получше выйдет! - как-то двусмысленно предложил ему Гречка: - Пока что, и моя, авось, пригодится... Хочешь послушать, что ли?
- Болтай, пожалуй.
- Постой, кума, в Саксонии не бывала! - отшутился Гречка и совсем спокойно уселся подле избранного субъекта, по-видимому, намереваясь только праздное время убить в приятной компании да послушать, о чем тут люди гуторят.
Арестанты меж тем песню запели. Начал Филинов, а несколько голосов подтянули:
Вот так муж жену любил...