Потому, я очинно любила покойницу, - объясняла Балыкова, - так я выпросилась у Мавры Кузьминишны, чтобы взяла меня вместе с собою обмывать да убирать ее, - тут вот и видела, как она, значит, на шею надела ей.
- Гм... А деньга-то самая, рубль старинный, что ли?
- Старинный, точно старинный - тяжельше нонешних.
- Да это верно?
- Что сама видела да слышала, то и говорю, - подтвердила Катя. - Мавра Кузьминишна и допреж того знала про этот самый рубль, - продолжала она, потому, сказывала она, что покойница ей не раз говорила про него: они со старушкой-то нашей словно дочка с матерью жили. Так вот она и сказывала, что рубль-то петровский какой-то... верно, особенный... в семье у них издавна хранился.
Если б Катя Балыкова могла видеть Гречкино лицо, то она увидела бы, как изменилось, как просияло оно в эту минуту.
- Ну, прощай, душа, спасибо за новость! - торопливо промолвил Гречка.
- Да куда ж ты, лиходей мой!.. И слова еще по душе не сказали! укорила Катя.
- Некогда... Ужо поговорим, а теперь не время. Да слышь ты, - внезапно он прибавил, - не знаешь, когда ее хоронить будут?
- А сказывали, будто завтра хотят.
- Завтра?.. Гм... Эка штука... - раздумчиво процедил озабоченный Гречка. - Ну, да ладно, завтра, так завтра! Прощай!
И Катя слышала, как удалился он поспешными шагами.
* * *
В голове Осипа Гречки горячо кипело множество мыслей, так что он, видимо, находился в лихорадочном состоянии.
"Старинный рубль... петровский - значит этта амператора Пётры-Первого, как сказывал Жиган, - размышлял он сам с собой. - Издавна в семействе хранился и в ладонке зашит... Да еще слезно приказывала в могилу положить с собою... Это фармазонские деньги - они! Беспременно они! Беспременно фармазонские! - решил арестант и еще жутче погрузился в свои думы. - Надо во что б то ни стало добыть эти деньги!.. Во что б то ни стало!.. В часовню забраться, нешто?.. Не заберешься: укараулят... Одна штука - бежать, - да бежать, как можно скорее!.. А как раздобудешься заветным рублем неразменным - господи, что за жизнь-то пойдет счастливая! - упоительно предался он мечтаньям: - Живи, ни о чем не тужи, ни о чем не заботься, одет, обут и пищия тебе тут всякая, и напиток хороший! Любо! Ух, как любо!.. Ажно дух захватывает!.. Фатеру хорошую найму, сударушка своя собственная будет барином жить стану... И воровать уж не буду - незачем... Ни за что не буду, ни-ни, и детям закажу - экого богачества по весь век за глаза ведь хватит... На покое да на волюшке заживем тогда! Одно только скверно, черт побери, очинно уж скверно! - приостановился он в дальнейшем порыве: - Чтобы добыть-то их, эти фармазонские денежки, надо будет над мертвецом надругательство сделать... Иначе не достанутся, сказывал Жиган, то-ись никак не достанутся... Эх, доля наша, доля горемычная! Каково-то оно есть, это счастье людское - и за что нашему брату приходится черту запродать свою душу навеки, а даром и не добудешь этого счастья... Ну, да что ж такое? Запродать, так запродать! - решил он, после минуты раздумья. - Мне, что теперь, что после, по писанию - все едино пропадать ведь надо... За наши добрые дела, сказывают, будто на том свете в рай ко святым не пущают, а прямо в огненную реку волокут, - так, значит, это для нас все равно, что ничего, потому, и без того сволокли бы, потому, хоть и убегу, хоть и на воле буду, - а хлеб жевать надо, - ну, и, значит, беспременно воровать надо: без того уже нашему брату невозможно как-то, с волчьим видом ни в какую иную работу не примут. Тут уж лучше, коли пропадать - пропаду по крайности за счастье свое; по крайности узнаешь, каково таково это самое счастье на свете бывает!"
И Гречка окончательно уже решился.