Солдатский капитан, с двумя солдатскими часовыми, провожал их по правому шкафуту на бак, где на каждой стороне приготовлены были со ступеньками подмостки выше крамбол; чрез большие блоки со свитнями, привязанные на самых концах фока-рея у бугеля, продеты были веревки, один конец которых лежал на подмостках, а другой проходил вдоль рея и между сарвинь-стропов спускался в блок на палубу. Заряженная пушка в батарейной палубе, прямо под подмостками, готова была к выстрелу.
Я был при бедном Стрендже до последней его минуты; он просил меня посмотреть, чтобы петля, сделанная из куска веревки толщиной в леер белья, не была бы велика и как раз приходилась по его шее; ибо он знал людей, ужасно страдавших от недостатка этой предосторожности. Белый колпак надет был на голову каждого из них, и когда взошли они на подмостки, колпаки надвинуты были на глаза. Они пожали руку мне, своим артельным и священнику, уверяя его, что умирают с чувствами истинных христиан. После этого простояли еще с минуту, покуда веревки от рея соединили с петлей кляпышем, бывшим в ходовом конце ее; другие концы веревок держались на руках 20 или 30 человеками по обеим сторонам шкафутов, при которых находились два лейтенанта нашего корабля.
Когда все было готово, капитан махнул белым платком; пушка выпалила, и в одну минуту увидели несчастных, качающимися на ноках рея. Они были в синих курточках и белых панталонах. Оба были красивые люди. Страдания их, казалось, продолжались недолго; по прошествии часа тела спущены были на низ, положены в гробы и отправлены на берег для погребения.
По возвращении моем в Англию, девять месяцев спустя, я исполнил обещание и отдал матери бедного Вилльяма Стренджа более пятидесяти фунтов стерлингов его жалованья и призовых денег. Я сказал ей, что сын ее умер христианином и пал для блага своего отечества; после чего поспешил уйти, боясь, чтобы она не стала расспрашивать меня.
Я хочу рассказать одно происшествие, которое послужит доказательством, что казнь человека на военном судне не всегда производит надлежащее впечатление на умы молодых мальчиков.
На корабле нашем было двое из них: один сын плотника, а другой — шкипера. Вид казни удивлял и занимал их, но недостаточно поразил. На другой день, когда я лежал в каюте на кубрике, читая книгу при копеечной свечке, два эти мальчика спустились из грот-люка по канату. Не знаю, видели ли они меня и думали, что я не скажу на них, или полагали, что я сплю, но только, усевшись на самой средине бухты канатов, разговаривали некоторое время очень деятельно. Они имели с собой что-то завернутое в полосатую рубаху и носовой платок, посматривали на планки у бимсов, к которым привешивались койки, и, взявши длинную веревочку, старались продеть в одну из них, но так как не могли достать, то один влез на спину другого, продел веревочку и продетый конец опустил до канатов. После чего развернули рубаху и к удивлению моему вынули из нее трехмесячного боцманского котенка. Передние его лапки связаны были на спине, а задние вместе, и в ним прикреплено свинцовое грузило; кусок белой тряпки повязан был вокруг его головы вместо колпака.
Очевидно было, какая участь готовилась котенку, и для чего находился свинец у задних лап его. Завязавши веревочку вокруг шеи, каждый из них пожал ему лапу и как будто плакал. Потом один взял флейту и полную ее набил мукой из платка; другой держал конец веревки: всю последующую за тем церемонию они выполнили, как умели.
— Готово ли? — спросил исполнитель или тот, который держал веревочку.
— Все готово, — отвечал мальчик, имевший флейту.
— Пали пушка! — сказал палач.
Мальчик приложил один конец флейты ко рту, выдул из нее всю муку, и при этом скромном подражании пушечному дыму бедная кошка поднята была к бимсу, где и провисела, покуда не умерла. Я стыжусь сказать, что не постарался спасти кошки, хотя, впрочем, заставил безрассудных ее убийц поплатиться кошкой 18 .