Так вот и вошел он в их семью, как родной, так началась их дружба с Максимом.
Время бежало, если оглянуться сегодня, необычайно быстро, - и в дни военные, и потом, после войны. Застенчивая девчушка, не школьница, к сожалению, а пряха, невеселое детство которой защищали партизанские заставы, после победы как-то совсем незаметно выросла, сначала пяти-, шести- и... десятиклассница, затем - студентка учительского института, а теперь уже и учительница, которая с волнением ждет свое - на этот раз уже не школьное и не студенческое - первое сентября.
И ждет она, если верить приписке в письме Максима, не только сентябрь...
Толя встает и еще старательнее начинает помогать течению.
"Ползешь ты все ж таки, - с искренним огорчением думает он. - А еще почему-то называешься Быстрянкой..."
Утро тихое, светлое, с обильной росой. Первое Толино утро на мельнице.
Шарик, скатанный из свежего хлеба, надет на крючок и осторожно опущен в воду. На тихой поверхности ее застыло в ожидании близкой удачи белое перышко поплавка.
Дальнейшее представить нетрудно. Под поплавком, в том таинственном подводном царстве, куда ушла приманка, проснулась уже нежная красавица плотвичка. Именно та, которая должна быть первой. Осторожная даже натощак, она сначала потрогает шарик, сладко подергивая нервы рыбака, и вот наконец милостивая судьба его укажет тонким пальцем поплавка вглубь - тащи!
Хороша она, эта плотвичка, когда, трепеща на волосяной струне, приближается к жадным пальцам живым, мокрым серебром чешуи. Приходит еще одним волнующим воспоминанием о солнечных и росных утрах детства.
Но сейчас не это для Толи главное.
Он сидит на завалинке Максимовой хаты у самого угла, следит за поплавком и то и дело оглядывается.
Двор во всю ширину ровно зарос густой травой: по-домашнему, сладко пахнет ромашка, как тот нехитрый чай, который когда-то заваривала Толина мать в горшке, прикрытом черепком. Три таких горшка - на кольях забора, перед кухонным окном. Дверь в сенцы еще закрыта, но у порога на траве уже крякает и настойчиво кланяется хате вечно голодная нахальная орава уток. Они то льстиво бормочут, как мелкий, широко разлившийся по камешкам ручей, ожидая, что вот-вот выйдет на порог хозяйка с решетом или ведром, то нетерпеливо орут злобными, негодующими голосами.
Более мирно ведут себя куры. Петух - тот и вовсе перебрался на островок между двух рукавов речки и расхаживает там в компании трех хохлаток, как видно самых преданных и смелых.
"И как он переправился туда через реку?" - мелькает у Толи мысль.
Островок на реке - небольшой, заросший высокой ядовитой крапивой и густым, как живая изгородь, ветвистым репейником с малиновыми шишками цветов. Слева к самой воде спускаются аир и красный трубняк, лучший материал для детских "насосов", справа - мокрый песок, на котором виден белый и серый пух, чуть тронутый росой, и следы утиных лапок. Там же лежит старая, забытая богом колода, которую никакой топор не берет.
Куриный повелитель - красно-сине-золотистый горлодер из тех бедовых, геройских петухов, которые в сказках дружат с котами и выручают из беды обиженных зайцев. Увидев на завалинке рыбака, он вскакивает на колоду и, надувшись, кидает ему через речку решительный вызов: как-ка-ге-е!..
"За островком, - вспомнил Толя, - рукав узенький и широкая кладка..."
Ясно, как там очутился этот сухопутный герой. Но Толя думает об этом равнодушно. Глаза парня - на белом перышке поплавка, а время от времени он поглядывает из-за угла на росистый зеленый двор.
А Люда все не идет, и мельница еще молчит, не повторяет имя девушки, не рассказывает о том, что скоро откроются низкие двери сеней и по росистой траве, в аромате ромашки, в утреннем золоте солнца пройдет она.