Я тут каждую собаку знаю. Городок-то маленький.
Он улыбнулся:
Это хорошо. У нас в Нью-Йорке такое нереально.
Кто бы спорил! согласился я. Но в этом есть и минусы, очень важнецкие, кстати.
Я искренне поделился с Майклом всеми плюсами и минусами жизни в маленьком городке. И тех, и других оказалось приблизительно поровну.
Плохая дорога, заметил Майкл.
Верно. Это, кстати, и есть та самая дорога, по которой Наполеон шел. А до него литовцы, поляки. Смутное время знаешь?
Знаю. Перестройка
Да ну тебя! Раньше, до перестройки. В средние века. Хотя, похоже. В общем, много лет назад эту дорогу решили не трогать. Оставить такой, какой она осталась с древних времен. В качестве исторического памятника.
Знаю. Перестройка
Да ну тебя! Раньше, до перестройки. В средние века. Хотя, похоже. В общем, много лет назад эту дорогу решили не трогать. Оставить такой, какой она осталась с древних времен. В качестве исторического памятника.
Это правда? Майкл посмотрел на меня наивными глазами. Так, наверное, пятилетний Майкл Джексон, провинившись, смотрел на своего любимого отца.
Я так думаю, ведь ничем иным эти колдобины не объяснить.
Саша, а что это за овраг большой? спросил Майкл, показывая глубокий противотанковый ров.
Это, брат, еще один памятник. Печальный. Грустный. Глупый.
В каком смысле?
В прямом Когда немцы наступали, в сорок первом, всех жителей района баб, мужиков, подростков, послали рыть ров на подступах к городу.
И что? Почему грустный? Не вырыли?
Как не вырыли? А это что? Еще как вырыли! Вокруг города вырыли, а дорогу напоследок оставили.
И
Ну, немец по этой дороге и вошел, как на параде. Не успели. Печальная история. Давай лучше про клад Екатерины поговорим, предложил я сменить тему, или про клад Наполеона.
Что такое клад?
Сокровища, драгоценности.
Их здесь много?
Навалом, усмехнулся я. Плюнь в клад попадешь!
А зачем плевать?
Чтобы не сглазить.
Ничего не понимаю, сказал Майкл. А глаза тут причем?
Тут, Майкл, умом ни фига не поймешь. Даже не пытайся Тем более на трезвую голову.
Старые тополя, густо насаженные по обочинам, сменились огромными до горизонта, полями. На одном лежало запакованное в белые пластиковые тюки сено, а другое было засеяно гречихой. Солнце поражало аномальной активностью, несвойственной концу августа. Редкие темные облака, словно надувшись друг на друга, рассеяно ползали по небу, не желая объединяться в мощную тучу даже во имя дождя. Выше ленивых облаков пара реактивных самолетов прорисовывала параллельные, похожие на рельсы линии. Бабочки, жуки и слепни грудью бросались на лобовое стекло, щелкая, оставляя вместо себя зеленоватые смачные плевки.
Майкл, сказал я, вырывая американца из созерцательного состояния, мы проезжаем гречишное поле. Хочешь по нему прокатиться?
Зачем? На нем и дороги нет. Он вытер ладонью вспотевший лоб.
Как зачем? Знаешь, есть такой русский писатель Лимонов. Ты, конечно, о нем ничего не слышал, но у него есть замечательные строки.
Я слышал о Лимонове! возмутился Майкл. Но не читал
Так вот, Майкл, Лимонов написал примерно так: «Вы ехали летом по гречишному полю, на телеге? Нет? Тогда с вами не о чем разговаривать!» Понял?
Майкл не понял.
Отвечай быстрее, а то мы его проедим, поторопил я.
Что такое телега? И почему нам не о чем разговаривать? А история России?
Я еле сдерживаюсь Майкл, но когда-нибудь, я заранее, конечно, извиняюсь, мне придется грязно выругаться. Ты русский мат знаешь?
Совсем плохо, сконфуженно ответил Майкл.
В нем, брат, главное интонации. Но еще услышишь, обещаю. А телега это вроде машины, только вместо двигателя лошадь. И гречишное поле, в конце лета тоже часть истории России. Даже если оно отцветшее. Это проще простого. Нашу историю можно понять только в целом. Я остановил машину. Ее нельзя изучить по учебникам. Ее нельзя понять, вызубривая даты. Но к ней можно прикоснуться. Напрямую, пальчиком, сердцем. И есть такие места, вроде этого поля, в которых возникает особое состояние души. Как при слушанье блюза. Мне показалось, что в своих рассуждениях я забрел слишком далеко. С другой стороны, если уже забрел, то глупо поворачивать обратно. Это касается не только рассуждений.
Я люблю блюз, сказал Майкл. И регги
Тогда ты должен меня понять. Блюз ваша история. А регги история Ямайки, брат. И слушая их, я не мозгами, твою мать, а душой сливаюсь с историей. Напрямую! Уф. Давай квасу выпьем.
Вышли на дорогу, я достал из багажника бутылку. Кислый, хлынувший, как шампанское, квас, понравился Майклу.
А история на картинах великих художников? Как? спросил он, протягивая мне бутылку. Работает?
Работает, но хуже, чем натура. Я глотнул теплого кваса. Картины, Майкл, для тех, кто не может себе позволить роскошь прямого общения с историей.
А почему Лимонов разговаривать не хочет? С теми, кто по полю не катается?
Ты ни черта не понял, Майкл. Разговаривать можно с кем угодно. Но вот чтобы понять друг друга, по-настоящему Короче, поедем?
Ты ни черта не понял, Майкл. Разговаривать можно с кем угодно. Но вот чтобы понять друг друга, по-настоящему Короче, поедем?