Или когда в «сетке» принципиальная игра с другим двором, на деньги, а человека не хватает, мы ему кричим: «Марсель, стань в калитку!» в ворота то есть, руками не брать, как последний защитник, «подчищать». И он безотказно выходил, двумя пальчиками поддерживая штанины так в дождь переходят дорогу, чтоб не намочить, и штиблетами своими тихонько распасовывал, и нас подбадривал:
Ну, старик, ты в углу тогда пас отдал, Мунтяну нечего делать.
Главное искренне так, душевно, кому другому, может, в морду дал бы, а ему верили. А вдруг правда?
И первый коньяк с ним, и первая девушка. Столкнулись как-то на Крещатике. Он с двумя подругами модными, в нарядных платьях, и я с двадцатью копейками в кармане.
Не беда, Альмет. Мы в «Чай-кофе», пойдем с нами.
Кто помнит такое заведение наверху Крещатика, между кинотеатром «Дружба» и метро, «Чайник». Высший класс, со всего Киева народ козырный по тем временам съезжался. Битлов крутили, роллингов. А иногда и свои концерты давали. Марселино заказал себе 100 коньяка, нам по 50, соку, бутерброды с икрой, по конфете «Червоний мак». Желудок не поддался, и я долго боролся, боясь открыть рот. Внутри электрический ток, слюну все время сглатываешь с одной мыслью не опозориться, не блевануть на стол. В голове шумит, девушки как закурили в глазах темно. И чего смеяться? Первый раз человек не только коньяк пьет икру ест.
Потом поехали к Галке на квартиру, там я окончательно опозорился. Развезло, проснулся среди ночи они втроем на кухне сидят. Набросил лежавший рядом халат, выхожу к ним смеются. Я руку в карман машинально сунул что-то хрустнуло. Достаю презерватив в целлофановой обертке, мы в аптеку бегали смотреть на такие, по четыре копейки, продавщица не отпустила. За столом все оживились, на меня смотрят:
Что, никогда не видел?
И Марсель Галину за локоток.
Ну пойди. Галчонок, обучи новобранца, а то попадет в чужой дом, что будет делать?
Галку долго упрашивать не надо, но намучилась она со мной, что и говорить, прилично. Зато любила как после!
Начиналась взрослая жизнь. Очень быстро и дружно расселили «хрущевки» на Копыленко и Кутузова. Наши родители чиновники средней руки Кабмина, Госплана и ЦК соскочили: кто на повышение, у кого семья прибавилась, кто квартиру сменил, а кто и спился с круга, никого из друзей во дворе не осталось. Мы получили трехкомнатную на Березняках, у самого озера Тельбин. По инерции какое-то время я еще наезжал в нашу «сетку», играли в футбол, но как-то вяло, больше упирали на пиво, подолгу сидели на столе, где наши родители забивали «козла». И Марсель тоже съехал. Его батю призвали в начальство, кинули на прорыв, говорят, дали роскошную хату на Розы Люксембург, на Липках. Мы несколько раз встречались, больше случайно, пока не потеряли друг друга окончательно.
Сколько же лет прошло двадцать, нет, тридцать. Тридцать лет! Да разве это Петров, Жорка, грозный центрфорвард Марселино, он же Марсель, неотразимый красавец, предмет обожания печерских барышень с Панаса Мирного и Миллионной, властитель дум моего детства? Этот подтоптанный мужик с так называемой челкой их трех редких прядей, старательно укрывающих лысину? И пахнет от него, извините, уж никак не французским дезиком какой-то слежавшийся запах то ли заношенного белья, то ли позавчерашнего борща. Старомодный костюм, увы, тот самый, что был на нем в нашу последнюю встречу, их носили в конце шестидесятых кумиры-футболисты. А галстук Что же это за галстук у Марселя засаленный, с задубелым узлом? Наверное, ленится каждое утро заново повязывать, чтобы узел всякий раз был на другом месте, тогда галстук и не заминается, и служить долго будет. А может, не умеет? Ну да, Марсель не умеет, скажешь такое! Но, поди ж ты, завязан широким узлом, как у пенсионера, и короткий, до пупа не достает, не то что до ремня. И без булавки, заколки, какие сейчас все носят.
Марсель как загипнотизированный уставился на мою бриллиантовую булавку в форме земного шара и, пока мы обменивались первыми приходящими в голову фразами, приличествующими моменту, все время глазами ее ловил. Такие вещи обладают магической притягательной силой. Сам убедился, когда сидел в первом ряду аккурат напротив американского президента и не мог отвести глаз от воткнутого в его галстук бриллианта, сверкающего в солнечных лучах, как рыба в воде. И что бы ни говорил президент, я не слышал, вернее, не разбирал слов, они отскакивали, боялся потерять из виду булавку. Сейчас точно такая же на мне, и он пялится на нее, глаз отвести не может. Друг моего детства Жорка Петров чувствует себя без заколки, как голый, неодетый человек в толпе респектабельных мужчин, идущих по Парижу в дорогих и шикарных костюмах.
Ты знаешь, вдруг сказал он, когда и говорить уже вроде было не о чем, а у меня ведь тоже такая заколка есть. Ну точь-в-точь, старик.
И в эту минуту случилось как бы чудесное превращение. На секунду, всего лишь на секунду, клянусь, господа, промелькнула такая знакомая, добрая улыбка того самого Жорки, которого я знал в другой жизни. Жалкий всплеск былой красоты, раскованности, непринужденности. Когда реставрируют старый портрет, опадают слои, нанесенные за все годы, и на миг, только на миг, я увидел прежнего Марселя, с которым мы встречались у остановки трамвая на Мечникова, чтобы вместе идти на уроки. Не задолбанного жизнью неудачника в ширпотребовском допотопном костюме и застиранном галстуке, а уверенного в себе первого школьного красавца с вальяжной артистической броскостью, центрового парня с Крещатика, одетого с иголочки, с неизменной тщательностью и вкусом.