Разве было сражение? спросила Дезирэ.
Пуф! ответил Барлаш не без презрения к женской непонятливости.
Так в чем же дело? Вам следует помнить, что мы не солдаты, мы не понимаем этих «ай, ай!».
При этом Дезирэ очень удачно передразнила его, а он хмуро и презрительно посмотрел на нее.
Это Вильна, сказал он. Вот это что, затем это будет Смоленск, а затем Москва. Этот человек!
Он повернулся и поднял свой ранец.
И я я получил свое назначение. Прощай, значит, Фрауэнгассе. Мы были друзьями. Я вам говорил, что мы будем друзьями. Это значит: прощай этим дамам и этой Лизе. Посмотрите на нее!
Он шутливо указал своим корявым пальцем на Лизу. И действительно, у нее в глазах стояли слезы. У Лизы было то, что называется материнским сердцем. Она увидела что-то трогательное в этом суровом человеке, когда он, истомленный походами, сгорбленный от тяжелых трудов и многих ран, взвалил себе на плечи ранец и потащился на войну.
Волна движется вперед, сказал он, изображая жестом и звуками движение воды, и Данциг скоро будет забыт. Вас оставят в покое Мы же идем
Он остановился и пожал плечами, поправляя ремень.
В Индию или к черту. Полковник Казимир уехал, прибавил он в сторону Матильды, что очень удивило ее. Я видел, как он отправился вместе со своим штабом. И император оставил Данциг. Теперь хозяин будет здесь в безопасности. Вы можете это написать ему. Напишите также, что я, Барлаш, сказал, что он может спокойно вернуться и жить на Фрауэнгассе.
Барлаш собрался; он застегнул мундир и, поправляя ремни ранца, поглядывал то на ту, то на другую из трех женщин, наблюдавших за ним, как бы оценивая своих слушателей. Затем он повернулся к Дезирэ, которая всегда была его другом и с которой его теперь связывали крепкие узы после того, как они вместе преодолели опасность.
Император забыл Данциг, повторил он, и тех, против кого он имел зуб. Но вместе с тем он забыл и о тех, кто сидит в тюрьмах. Скажите это хозяину Когда-нибудь он, пожалуй, вспомнит о старом солдате. Приходится думать о себе.
Сказав это, Барлаш бросил на Дезирэ хитрый взгляд из-под своих мохнатых бровей. Затем он направился к двери и, обернувшись, сердито указал пальцем на сильную, но полную страха Лизу, издал короткий пронзительный смех и без дальнейших разговоров вышел. На ступеньках он остановился, чтобы надеть сапоги и застегнуть гамаши; нагибаясь, он кряхтел под тяжестью своего ранца и амуниции. Дезирэ, успевшая уже подняться в свою спальню, побежала за ним, когда он начал спускаться на улицу. У нее в руках был кошелек, и она быстро сунула его ему в руку, сказав:
Если вы это возьмете, я буду уверена, что мы друзья.
Барлаш довольно нелюбезно взял кошелек. Это было рукоделие из шелка с двумя кольцами.
Он посмотрел на него, затем хмуро взвесил в руке. Кошелек был довольно легок.
Деньги, произнес Барлаш. Нет, благодарю вас. Для того чтобы на них напиться, быть разжалованным и попасть в тюрьму! Это не входит в мои расчеты, madam. Нет, благодарю вас. Надо думать о своей карьере.
И, сурово рассмеявшись этой житейской мудрости, Барлаш снова стал спускаться, даже не оглянувшись на Дезирэ, которая стояла на солнце, держа кошелек в руках.
Итак, на старости лет папаша Барлаш был унесен на войну тем человеческим потоком, который наводнил всю страну на убыль, а исчез в бесплодной почве навсегда.
С наступлением августа стало ясно, что Данцигом больше не интересуются. Центром стала Вильна. Смоленск пал, и, что было всего удивительнее, русские отступили к Москве. Данциг был уже не по дороге, и на время его забыл весь мир, между тем как, по словам Барлаша, свободные люди продолжали пользоваться свободой, хотя их имена навевали что-то недоброе, невинным же людям предоставили гнить в тюрьмах.
Дезирэ продолжала получать от мужа письма, полные любви и войны. Он долго находился в Кенигсберге, каждый день надеясь, что его пошлют дальше. Затем он переправился с Мюратом через Неман и написал об утомительном путешествии по литовским равнинам. В конце июля он вкратце упомянул о прибытии Казимира на главную квартиру.
«С ним прибыл курьер, писал Шарль, который привез твое письмо. Не верю, чтобы ты любила меня так, как я тебя люблю. Во всяком случае, ты мне этого не пишешь так часто, как я бы хотел. Рассказывай мне обо всем, что ты делаешь и думаешь каждую минуту» И так далее.
Шарлю, по-видимому, так же легко было писать, как и говорить, и он не стеснялся выражать свои чувства. «Курьер уже в седле, заканчивал он. Казимир говорит, что я должен кончить письмо. Пиши мне обо всем. Как поживает Матильда? Здоров ли отец? Как он проводит день? Продолжает ли он ходить по вечерам в свое кафе?»
Последнее казалось припиской, которая пришла Шарлю на ум вследствие, может быть, разговора в той комнате, где он писал.
Письмо из Стокгольма от другого изгнанника было короче.
«Я здоров, писал Антуан Себастьян, и надеюсь вернуться вскоре после того, как вы получите это письмо. Нотариус Феликс Мейер имеет распоряжения относительно снабжения вас деньгами на домашние расходы».
Видимо, у Себастьяна были в Данциге еще и другие друзья, которые сообщали ему обо всем, что происходит в городе.