До весны держали мы фронт против красных, потом соединился с нами генерал Секретёв, и погнали красных за Дон, в Саратовскую губернию. Я человек семейный, а от службы никакого послабления не дали, потому что сыны в большевиках. Дошли мы до города Балашова. Про Ивана сына старшего ни слуху ни духу. Как прознали казаки чума их ведает, что Иван от красных перешел и служит в тридцать шестой казачьей батарее. Грозились хуторные: «Ежели найдем где Ваньку, душу вынем».
Заняли мы одну деревню, а тридцать шестая там
Нашли мово Ивана, скрутили и приводят в сотню. Тут его люто избили казаки и сказали мне:
Гони его в штаб полка!
Штаб стоял верстах в двенадцати от этой деревни. Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не глядит:
Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от отца он не убежит!..
И вразумил тут меня Господь. Догадался я: к тому они меня в конвой назначают, думают, что пущу я сына на волю, опосля и его словят, и меня убьют
Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под арестом, говорю страже:
Давайте арестованного, я его погоню в штаб.
Бери, говорят, нам не жалко!..
Накинул Иван шинель внапашку, а шапку покрутил-покрутил в руках и кинул на лавку. Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит, и я молчу. Поглядываю назад, хочу приметить, не следят ли нас. Только дошли мы до полпути, часовенку минули, а позаду никого не видно. Тут Иван обернулся ко мне и говорит жалостно так:
Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня гонишь! Неужто совесть твоя досель спит?
Нет, говорю, Ваня, не спит совесть!
А не жалко тебе меня?
Жалко, сынок, сердце тоскует смертно
А коли жалко пусти меня Не нажился я на белом свете!
Упал посередь дороги и в землю мне поклонился до трех раз. Я ему и говорю на это:
Дойдем до яров, сынок, ты беги, а я для видимости вслед тебе стрельну раза два
И вот поди ж ты, малюсеньким был и то слова ласкового, бывало, не добьешься, а тут кинулся ко мне и руки целует Прошли мы с ним версты две, он молчит, и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился.
Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду тебя покоить, слова ты от меня грубого не услышишь
Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обливается.
Беги, сынок! говорю ему.
Побег он к ярам, все оглядывается и рукой мне махает.
Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено, чтоб рука не дрогнула, и вдарил в него в зад
Микишара долго доставал кисет, долго высекал кресалом огня, закуривал, плямкая губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы, а из-под напухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.
Ну вот Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками за живот хватается, ко мне обернулся:
Батя, за что?! И упал, ногами задрыгал.
Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах пузырями кровь. Я думал помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает:
Батя, у меня ить дите и жена
Голову уронил набок, опять упал. Пальцами зажимает ранку, но где же там Кровь-то так скрозь пальцев и хлобыщет Закряхтел, лег на спину, строго на меня глядит, а язык уж костенеет Хочет что-то сказать, а сам все: «Батя ба ба тя» Слеза у меня пошла из глаз, и стал я ему говорить:
Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя жена с дитем, а у меня их семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя меня б убили казаки, дети по миру пошли бы христарадничать
Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит Снял я с него шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню
Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих сколько горя перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем ни ночью спокою не вижу, а они к примеру, хоть бы Наташка, дочь-то, и говорит: «Гребостно с вами, батя, за одним столом исть».
Как мне возможно это теперича переносить?
Свесив голову, глядит на меня паромщик Микишара тяжким, стоячим взглядом; за спиной его кучерявится мутный рассвет. На правом берегу, в черной копне кудлатых тополей, утиное кряканье переплетается с простуженным и сонным криком:
Ми-ки-ша-ра-а! Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и
1925
Председатель Реввоенсовета Республики
Республика наша не особо громадная всего-навсего дворов с сотню, и помещается она от станицы верст за сорок по Топкой балке.
В республику она превзошла таким способом: на про`весне вороча́юсь я к родным куреням из армии товарища Буденного и выбирают меня гражданы в председатели хутора за то, что имею два ордена Красного Знамени за свою доблестную храбрость под Врангелем, которые товарищ Буденный лично мне навешал и руку очень почтенно жал.
Заступил я на эту должность, и жили бы мы хутором на мирном положении, подобно всему народу, но вскорости в наших краях объявилась банда и присучилась наш хутор дотла разорять. Наедут, то коней заберут, дохлых шкапов в обмен покидают, то последний кормишко потравят.
Народишко вокруг нашего хутора паскудный, банде оказывают предпочтение и встречают ее хлебом-солью. Увидавши такое обращение соседних хуторов с бандой, созвал я на своем хуторе сход и говорю гражданам: