Свою же долю обменивал неизменно на вино и подарки "ящерицам", как называл он ностевских детей.
Иногда обстоятельства принуждали его и к другим покупкам: одежда приходила в ветхость, копыта буйволов требовали подков, в таких случаях настроение Папуна резко менялось и он сердито думал: "Бог сделал большую глупость, создав буйвола неподкованным".
Досадовал он и сейчас, что волею событий должен торопиться на ностевский базар, а не вдыхать под густыми соснами пряный аромат хвои. Он любил, припав к пушистой траве, следить, как лохматый медведь, ломая сучья, бурча и ухая, деловито направлялся к водопою, как, поеживаясь в желтом мехе, пробегала за добычей озабоченная лисица или как внезапно на извилистой тропе появлялась и испуганно шарахалась в кустарник пугливая серна. Он любил горный лес, полный жестокой борьбы и таинственного очарования.
Вздохнув, Папуна уже хотел перевернуться на другой бок, но буйволы неожиданно ринулись под откос, где дымились разбросанные вдоль ручья костры. Соскочив с накренившейся арбы, Папуна воскликнул:
"Э-хе! С поднимающимся поднимись, с опускающимся опустись! - и проворно перетащил бурдюк к самому большому костру. Пастухи встретили его радостными восклицаниями:
- Победа, Папуна! Победа!
- Хорошо, арбу к Носте направил, друзья ждут!
- О, сколько друзей у Папуна! В Куре рыбы меньше!
- О, о, о, Папуна! Где был? Вот Датуна по вину соскучился.
- Датуна?! Как живешь, дорогой? Царям шашлык пасешь, а сам солнце сосешь?
- Здравствуй, друг! Что долго в Тбилиси сидел, или там солнце вкуснее?
- Солнцем буйволов угощаю, а вино... Э, зачем хвалить сухими словами, разве бурдюк не в пределах ваших глаз?
И Папуна вытряхнул из хурджини на разостланную бурку овечий сыр, лепешки, медную чашу. Любовно похлопывая тугой бурдюк, развязал ремешок, и тотчас из горлышка, булькая, полилась искрящаяся янтарная струя...
Вдоль ручья дергались кривые языки костров, перекатывался гул, набухали тягучие песни, и над долиной густым паром нависал запах кипящего бараньего жира. С дороги, поскрипывая, сворачивали к кострам нагруженные арбы, за ними, под крики охрипших вожатых, брызжа желтой слюной и покачивая на горбах тюки, неровно сползали облезлые верблюды. Загорались новые костры, узкие кувшины опускались в холодный ручей, расстилались бурки, ревущие верблюды валились на душистую траву.
Под хлопанье бичей скатился с откоса, звеня колокольчиками, караван осликов с перекинутыми через спину корзинами.
Свежий ворох сухого кизила притушил костер, а затем, разбрызгивая зеленые искры, яростно взлетело танцующее пламя.
Папуна поднял чашу.
- Да будет здорова красавица Нине!
Дно чаши озарилось прыгающими огнями.
- Спасибо, Папуна, ты прав, дочь красавицей растет.
Лицо Датуна расплылось в улыбку. Он смущенно бросил в столпившихся овец камешком.
- Георгий Саакадзе тоже так думает, - засмеялся молодой пастух.
- Э, дорогой, Георгий и Нино еще дети, пусть растут на здоровье. - И, меняя разговор, Датуна спросил: - Что приятное говорил Арчил? Он еще при царской конюшне живет?
- Э, Датуна, мой брат - горная индюшка, на одном месте любит сидеть. Но когда я пью вино, не люблю разговором о царях портить его вкус. Скажи лучше, как твоя свинья, та, что объелась тутой, родила? Сколько поросят? Крестить приду.
Пастухи расхохотались. Они с удовольствием смотрели на Папуна, но Датуна высказался за осторожность; гзири в Носте не добрее тбилисских лучше не следовать за правдой, она истощает зрение, и кто из грузин не знает: "Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки".
Папуна, хитро щурясь, смотрел на пенившееся в чаше вино.
- Какие новости? Тихо у нас?
- Совсем тихо, только князья Магаладзе все к Носте крадутся.