Дядя Эбенезер тащился по обочине, переваливаясь с боку на бок, словно старый пахарь, возвращающийся с работы. За всю дорогу он не проронил ни слова, и я поневоле разговорился с юнгой. Тот сказал, что зовут его Рансомом, что в море он ходит с девяти лет, а сколько ему сейчас, сказать не может, потому что сбился со счета. Открыв грудь прямо на ветру, он, не слушая моих увещаний, что так недолго застудиться насмерть, показал мне свою татуировку; он сыпал отборной бранью кстати и некстати, но получалось это неумело, по-мальчишески; он важно перечислял мне свои геройские подвиги: тайные кражи, поклепы и даже убийства, - но с такими невероятными подробностями, с таким пустым и беспомощным бахвальством, что поверить было никак нельзя, а не пожалеть его невозможно.
Я расспросил его про бриг - он объявил, что это лучшее судно на свете - и про капитана, которого он принялся славословить с не меньшим жаром. По его словам, выходило, что Хози-ози (так он по-прежнему именовал шкипера) - из тех, кому не страшен ни черт, ни дьявол, кто, как говорится, "хоть на страшный суд прилетит на всех парусах", что нрава он крутого: свирепый, отчаянный, беспощадный. И всем этим бедняга приучил себя восхищаться и такого капитана почитал морским волком и настоящим мужчиной! Всего один изъян видел Рансом в своем кумире.
- Только моряк он никудышный, - доверительно сообщил он мне. - Управляет бригом мистер Шуан, этот - моряк, каких поискать, верь слову, только выпить любит! Глянь-ка! - Тут он отвернул чулок и показал мне глубокую рану, открытую, воспаленную - у меня при виде нее кровь застыла в жилах, - и гордо прибавил: - Это все он, мистер Шуан!
- Что? - вскричал я. - И ты сносишь от него такие зверства? Да кто ты, раб, чтобы с тобой так обращались?
- Вот именно! - подхватил несчастный дурачок, сразу впадая в другую крайность. - И он еще это узнает! - Он вытащил из чехла большой нож, по его словам, краденый. - Видишь? - продолжал он. - Пускай попробует, пускай только посмеет! Я ему удружу! Небось, не впервой! - ив подтверждение своей угрозы выругался, грязно, беспомощно и не к месту.
Никогда - еще никого мне не было так жалко, как этого убогого несмышленыша; и притом я начал понимать, что на бриге "Завет", несмотря на его святое название, как видно, немногим слаще, чем в преисподней.
- А близких у тебя никого нет? - спросил я.
Он сказал, что в одном английском порту, уж не помню в каком, у него был отец.
- Хороший был человек, да только умер.
- Господи, неужели ты не можешь подыскать себе приличное занятие на берегу? - воскликнул я.
- Э, нет, - возразил он, хитро подмигнув. - Не на такого напали! На берегу мигом к ремеслу пристроят.
Тогда я спросил, есть ли ремесло ужасней того, которым он занимается теперь с опасностью для жизни, - не только из-за бурь и волн, но еще из-за чудовищлей жестокости его хозяев. Он согласился, что это правда, но тут же принялся расхваливать эту жизнь, рассказывая, как приятно сойти на берег, когда есть денежки в кармане, промотать их, как подобает мужчине, накупить яблок и вообще покрасоваться на зависть, как он выразился, "сухопутной мелюзге".
- Да и не так все страшно, - храбрился он. - Другим еще солоней. Взять хотя бы "двадцатифунтовок". Ух! Поглядел бы ты, каково им приходится! Я одного видел своими глазами: мужчина уже в твоих годах (я для него был чуть ли не старик), бородища - во, только мы вышли из залива и у него зелье выветрилось из головы, он - ну реветь! Ну убиваться! Уж я-то поднял на смех, будь уверен! Или, опять же, мальчики. Ох, и до чего же мелочь! Будь уверен, они у меня по струнке ходят. На случай, когда на борту мальки, у меня есть особый линек, чтобы их постегивать.