Непрекращающийся скрип пружин, обшарпанная деревянная стенка под высоким грязным окном, видневшаяся в проемы железных прутьев старой, наверное с довоенных времен, кровати, шепот бабки за стеной не могли остановить мой юношеский пыл. Я не замечал ничего вокруг, кроме любимой женщины. В редкие перерывы мы закусывали привезенной подругой из дома холодной курицей и вареной картошкой, запивали лимонадом или напитком "Байкал" и принимались вновь за любовные утехи.
– Бабка там кому-то говорит, что "эти уже два дня не выходят.
Кровать скрипит, не уснуть", – ткнулась мне в плечо Катерина, прибежав из туалета. – Говорит: "Только в туалет сбегают и опять", ты перестань за прутья кровати держаться, скрипит очень громко…
– Не бери в голову. Завидует бабка, – погладил я грудь девушки, отчего желание с новой силой вновь прилило к моим чреслам. – Иди сюда.
К концу второго дня мы первый раз вышли из избы на свежий воздух прогуляться и взять пару бутылок минеральной воды в магазине. На улице я столкнулся с одним из сержантов батальона.
– Тебя Костин искал. Рвет и мечет, – "обрадовал" он меня.
– Так я же говорил, что на три дня уйду. Невеста ко мне приехала.
– Ну, я не знаю. Ты бы зашел к нему… от греха подальше.
Возвращаться мне, конечно, хотелось, но не в часть. Я предвидел, во что мне выльется минутный заход в полк, и мы вернулись на уже привычную, скрипучую, старую кровать с большими набалдашниками по четырем углам.
– Иди в часть, а то будут неприятности, – начала меня уговаривать
Катерина. – У меня и так уже все болит, не сесть.
– Я туда еще успею, – хорохорился я, понимая, что неприятностей не избежать.
– Не надо, будет нехорошо, – не останавливалась она. – У тебя будут проблемы.
– Но у тебя же поезд только вечером.
– Я в кино схожу, в музей… Я потом опять к тебе приеду. Я же люблю тебя.
– Ну, если обещаешь приехать…
– Обещаю.
– Иди ко мне. Еще полчаса они потерпят, – обрадовался я обещанию подруги, даже не предполагая размера надвигающейся тучи.
Неприятности меня ждали в полном объеме. За несколько дней до этого, начштаба ввел обязательную регистрацию в журнале всех уходящих в увольнение с отметкой часа убытия и возвращения. Я, решив, что меня этот журнал не касается, конечно, ничего в нем не записал. Вот за этот-то пункт и зацепился разозленный Костин.
– Это не самоволка, – кричал он на меня. – Это "дизель". Ты бросил часть в тяжелое время.
– Товарищ майор, – искал я себе оправдание. – Но Вы же сами меня отпустили на три дня.
– Я? Покажи мной подписанную увольнительную записку. Где она? Где запись в журнале? Ты дезертир! Ты армию предал. Пока твои товарищи…
– Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.
– Что? – взревел Костин.
– Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -
Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.
Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.
Его монолог был длинен и закончился фразой:
– Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!
Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона.