Все, что помешало Алиеву стать командиром роты на втором году службы в армии – это самовлюбленный комбат, поставивший вместо исполняющего обязанности командира роты молодого лейтенанта, вернувшегося из Афганистана капитана. Алиев возмутился, нахамил комбату, и только высокое звание и заслуги его отца позволили молодому азербайджанцу попасть в учебную часть на должность командира взвода.
– Санек, если что, я пошел готовиться к вступлению в партию.
Лады? – была его фраза перед тем, как он сбегал на очередное свидание с прекрасной половиной человечества, усиленно готовящей его к вступлению в партию Ленина исключительно в лежачем положении. Надо признаться, что прикрывал я его честно, как родного отца-командира, и Алиев неоднократно возвращал мне долг, опуская в город на телефонный пункт для звонков домой. В этот раз он исчез еще утром, оставив мне куртку своего танкового комбинезона с лейтенантскими погонами, которую я, забрав на директрису, напялил на себя во время дождя.
– Куртку сними, сержант, – подумав, сказал замполит.
– Холодно, товарищ старший лейтенант.
– Мне какая разница? Сними и веди взвод в казарму.
– Есть! – я козырнул еще раз, даже не собираясь снимать теплый, танковый комбез. – Взвод, налево! Шагоооооом арш!
Сапоги зашаркали по дорожке. Замполит забрался в свою машину и покатил по дорожке в направлении казармы.
– Воины, это взвод идет или детский сад? Стой! Кругом! Бегом марш!!
Нехотя, чуть-чуть перебирая ногами, солдаты отбежали несколько метров в обратном направлении.
– Стоять! Кругом! Становись! Равняйсь! Смирно! Шагом арш! Песню запевай!!
Тот звук, который издался из небольшого количества открытых ртов, нельзя было назвать песней.
– Этот стон у них песней зовется? Взвод! Стой! Кругом! Бегом марш! Кругом! Равнясь! Смирно! Шагом арш! Песню запе-вай!
Через пять-шесть попыток запевалы начинали первую песню, которая приходила в их стриженые головы, а взвод подхватывал. Так, распевая подходящие и не подходящие для марширования тексты, взвод дошел до казармы.
– Дошли? – встретил нас замполит, выйдя из своих теплых Жигулей.
– Дошли.
– Взводу отбой. К ночи, когда сменится с наряда, приедет Меньшов тебе в помощь. Завтра у вас стрельбы на директрисе, а не в боксе.
Завтра утром вам завтрак подвезут.
– А нам не надо, – влез Судаков. – У нас есть. Хотите морковочку, товарищ старший лейтенант?
Замполит мгновенно оценил обстановку.
– Откуда морковка? С колхозного поля?! Они ее ели, Ханин.
– Ну…
– Она же не мытая, не чищенная, они отравиться все могут. Ты это понимаешь?
– Хуже уже не будет.
– Чего? Ты солдат советской армии убить хочешь?
– Взвод все равно баню пропустил, а от грязи, которая на них можно и заражение крови получить через гимнастерки, так что грязь снаружи, грязь внутри – почти гармоничный баланс.
– Если хоть один дристать пойдет, ты у меня на "губу" сядешь. Понял?
– Ага, понял, товарищ старший лейтенант. Без проблем. Перед
"губой" обязаны помыться дать. Меня на губе не тронут, Салюткин проверял, а Вы зато взводом покомандуете.
– Достал ты со своей баней. Вот заладил… Отбой! Всем отбой!! Я уехал.
В казарме мы оказались не одни. Вместе с нами ночевали два взвода роты будущих водил бронетранспортеров, за которыми оставили присматривать старшину роты старшего прапорщика Важина. Он безостановочно стучал по черной пластиковой клавише находящегося в казарме и вечно не работающего телефона, и кричал "Карбазол, полк.
Карбазол, полк". Полк не отвечал.
– Дозвониться не могу, – сетовал старшина. – Тамарка съест.
Прапорщик медслужбы Тамара была его женой. Семейных отношений я не знал и не мог ничего сказать прапорщику, зная Тамарку только как женщину добрейшую и регулярно меня спасающую от армейских залетов с начальством методом приписывания мне температуры, в результате чего меня клали на два-три дня в санчасть.