Тогда он снова сел на свою серую лошадь и поскакал в Фэроукс.
Дома Ланс положил шкатулку в ящик письменного стола в кабинете, запер его, а ключ спрятал в карман. Поднявшись наверх, он сообщил жене о том, что натворил ураган, и послал слугу-негра собрать работавших в поле мужчин для расчистки кладбища.
– Я был бы тебе очень благодарен, Джуди, – подчеркнуто спокойно сказал он жене, – если бы ты не пускала ко мне пару часов этих чертенят. У меня есть несколько непросмотренных счетов, и нужна тишина, чтобы управиться с ними.
– Конечно, дорогой, – ответила Джуди. – А когда кончишь, принеси их мне, чтобы я еще разок проверила. Ты ведь не очень силен в арифметике. А теперь иди, будь хорошим мальчиком. Видишь, я занята?
Исполненный благодарности, он поцеловал ее в щеку, спустился вниз, запер дверь и, вооружившись молотком и зубилом, взломал шкатулку. Внутри был только конверт, выцветший, влажный и покрытый плесенью, и большая тетрадь в кожаном переплете с линованными страницами – в столь же плачевном состоянии. В конверте лежало письмо, написанное по-французски человеком, знавшим, по-видимому, этот язык довольно слабо.
«MachereIvonne,[1] – прочитал он, а потом машинально начал переводить: –Прошлого теперь не вернешь, и ничто не может оправдать отсутствие мужества, которое вынудило меня лгать тебе до самого конца. Теперь я знаю, что мог бы сказать тебе правду и ты бы поняла меня. Незадолго до своей кончины ты доказала мне, что любила не имя, а человека. Что, в конце концов, значило для тебя имя Фолкс? Ты никогда не умела даже произнести его правильно. Имя Сэмюель Мили могло бы быть для тебя столь же дорогим, как и Эштон Фолкс. Суета сует, говорит Писание, а я, да простит меня Бог, прожил суетную и пустую жизнь.
Здесь, в моем дневнике, –правда. Я верю, что в огромном, пронизанном ветром пространстве, разделяющем миры, где всяческая суета навеки исчезает из виду и помыслов, ты прочтешь мои слова и простишь человека, который любил тебя больше жизни и который все эти годы был не одним человеком, а сразу двумя. Моя двойственность простирается настолько далеко, что я, любивший тебя удвоенной любовью своего раздвоенного «я», должен подписаться обоими своими именами…
Сэмюель Мили / Эштон Фолкс,
20 июня 1820 года».
«Чертовски любопытно», – подумал Ланс, раскрывая заплесневелую тетрадь в кожаной обложке. На форзаце вновь оказались два имени, написанные точно так же:«Сэмюель Мили / Эштон Фолкс: Его / их дневник».
Склонившись над тетрадью, Ланс начал читать. Почерк был неразборчивый, в повествовании случались большие пропуски, однако живость изложения свидетельствовала о природной одаренности писавшего. Почти до самого конца имя Эштон Фолкс не упоминалось.
«Я, Сэмюель Мили, – читал Ланс, –и Джекоб, мой младший брат, родились в задней комнате таверны, что у Старого Причала в Уоппинге. А может, и не там… Но скорее всего, в Уоппинге, потому что мне было не больше семи-восьми лет, когда я начал скитаться по Лондону, таская за собой своего братишку, в поисках места, где можно было бы выпросить или украсть еду для нас обоих, и единственное, что я помню, это сам Причал, а не таверну и не прилегающий к ней квартал. Я родился, по собственным приблизительным подсчетам, году в 1760-м, а Джейк –в 1762-м. Мы считали себя сыновьями Денниса Мили, всю жизнь бывшего бродягой, пьяницей и мелким вором. В 1764 году, когда мне было четыре, а Джейку не больше двух, он пытался совершить грабеж на большой дороге, но неудачно, и в результате кончил жизнь на виселице в Тайберне.