Это стилистический тон, заданный поэмой Твардовского «За далью даль», особенно главой «Литературный разговор» (1953):
На стройку вас, в колхозы срочно,
Оторвались, в себя ушли
И ты киваешь:
Точно, точно,
Не отразили, не учли[193]
Ставшие крылатыми в те годы строки:
Отсталый зам, растущий пред
И в коммунизм идущий дед[194]
Выделим важную черту поэтической работы Окуджавы, отличную от опыта Слуцкого и не только его: он останется чуждым этой игре с советскими штампами; он облагородит и насытит лирикой и патетикой штампы армейские: «Часовые любви Часовым полагается смена», «я дежурный по апрелю».[195]
Слуцкий в первом, уже цитированном нами сборнике 1957 года придавал идя за Маяковским звучность бюрократическим словам и синтагмам. Он пользовался языком советского официально-общественного быта, чтобы на этом старом языке доказать свои новые, завоеванные на фронте права среди них право говорить от имени России родины.
Слуцкий в первом, уже цитированном нами сборнике 1957 года придавал идя за Маяковским звучность бюрократическим словам и синтагмам. Он пользовался языком советского официально-общественного быта, чтобы на этом старом языке доказать свои новые, завоеванные на фронте права среди них право говорить от имени России родины.
Я говорил от имени России,
Ее уполномочен правотой
Я этот день,
Воспоминанье это,
Как справку,
собираюсь предъявить.
Затем,
чтоб в новой должности поэта
От имени России
говорить.[196]
Эта «справка» политрука военных лет сродни тем ста томам «своих партийных книжек»,[197] которые собирался предъявить Маяковский в функции партбилета.
Стихотворение «Я говорил от имени России» крайне симптоматично поэт должен доказывать специально свое право говорить от лица своей страны, поскольку было аксиоматичным, что безоговорочное право говорить от ее имени имеет либо безликая партия, либо безымянный народ.
Так пробивалось в печатные стихи первое лицо с личными чувствами и оценками. Одновременно патетика соединялась с правдой, «подтвержденной» точностью народной речи («им патрон не додано»), расчищая поле от голой риторики. Под сомнение ставились и выданные властью ордена:
Там ордена сдают вахтерам,
Зато приносят в мыльный зал
Рубцы и шрамы те, которым
Я лично больше б доверял.
Личный опыт фронтовиков начинал соперничать с официозом с немного надрывным вызовом.
Простота разговора о войне подчеркнуто короткие, отрывистые фразы, специальное разложение речи на простые, почти детские синтагмы также предвосхищала опыты Окуджавы или шла с ними рядом:
Я был политработником. Три года
Сорок второй и два еще потом.[199]
Сравним:
А пули? Пули были. Били часто.
(Почти букварный синтаксис. М. Ч.)
Да что о них рассказывать война.
Важным рычагом для рывка к новому языку поэзии, для отталкивания от закосневшего за послевоенное семилетие, едва ли не более, чем во второй половине 30-х, отслоившегося от реальности советского стандарта, стала переводная литература.
Напомним об изданном в русском переводе в 1946 году романе Пристли «Трое в новых костюмах»[201] («Three men in new suits», 1945) о трех фронтовиках, вернувшихся домой после Второй мировой войны.
После слов отца одного из них « Ты обеими ногами стоишь на земле, и скоро эта земля будет твоей» у сына «исчезло чувство облегчения, чувство воссоединения со своими». Не только уцелевшие, те, «кто, как и он, надел новый штатский костюм», но и «еще по меньшей мере полсотни убитых, похороненных в пустыне, во Франции, в Германии», ему, чувствует он,
«ближе, чем эти люди здесь, дома. Он слышал их голоса: Я тебе говорю, дружище, после войны все будет по-другому. Полно тешить себя. Будет все та же чертова канитель. Ты как думаешь, капрал? А капрал стоит обеими ногами на земле. На какой земле? В зыбкой могиле, в окопе, где земля каждую минуту может внезапно осыпаться, и вы увидите устремленный на вас костлявый палец скелета и зияющие впадины пустых глазниц
Ночь была тихая и прохладная. Слабо светили звезды. Но Герберту они ничего не говорили. В одиночку человеку трудно было вынести холод этих пространств, в которых он ничего не значил. Нужно, чтобы было много бойцов, нужно, чтобы они двигались колонной к определенной цели, пусть молча, но поддерживая связь, все время чувствуя друг друга и предстоящее им совместное дело, и тогда они сумеют противостоять ночи без страха в сердце. А сейчас он был одинок».[202]
Второй из троих фронтовиков, войдя в дом, не находит жены и вскоре видит следы ее увеселений без него. Потом она возвращается пробует объяснить ему, что пыталась забыться после гибели дочери. Он выгоняет ее из дому и погружается в отчаяние. В последней сцене романа доверительная беседа троих друзей:
« Предположим, об этом знали бы только вы двое о том, что она сделала. И никто больше. Простил бы ты ей? Я мог, конечно, отругать ее как следует, а потом сказать: Ладно, забудем старое. Мог, безусловно, ответил Эдди».[203]
« Предположим, об этом знали бы только вы двое о том, что она сделала. И никто больше. Простил бы ты ей? Я мог, конечно, отругать ее как следует, а потом сказать: Ладно, забудем старое. Мог, безусловно, ответил Эдди».[203]