И ушёл, словно растворился в колышущемся душном мареве предзакатного вечера.
Мне сразу стало заметно легче дышать.
– Что это за слово – «гхама»? – спросил я Огхра. – Что оно значит?
– Оно значит – «покинувший дом», – ответил Огхр, поёживаясь. – Только не сам покинувший, тогда было бы «гхам», а изгнанный или украденный. Так называют рабов
– Значит, этот эльф – раб? – мне казалось удивительным и невозможным что Перворождённый может быть рабом. С таким-то взглядом.
– А кто, по-твоему, он тут? – изумился Огхр. – Здесь живой остроухий может быть только рабом. Если бы не Угхлуук, он и рабом бы не был, а трупом.
– Угхлуук? – переспросил я. – Второй раз слышу это имя. Это кто?
– Увидишь, – туманно пообещал Огхр. – Раз появился этот корноухий, то Угхлуука ты обязательно увидишь.
Потом мы с Огхром расстались, и я пошёл в деревню, а он сказал, что пойдёт домой. Его жилище было где-то недалеко от кричной кузницы. Улицы Сторожевой деревни, освещённые садящимся солнцем, были полны народа. Трудовой день кончился, жители возвращались со своих работ, и вокруг меня текла живая река из мужских и женских тел. Если я чем и выделялся в этой толпе, то разве что ростом. Да ещё тем, что был одним из немногих, кто имел при себе меч. У большинства остальных я видел только ножи. Не боевые кинжалы, как у меня, и не малые кугхри, вроде того, что показывал мне Гхай. Обычные ножи. Их рукояти торчали: у мужчин – из-за голенищ сапог, из ножен на поясе или бедре, а у женщин – из ножен, висящих на груди. Ребятня же таскала свои ножички просто в руках, и большая часть детских забав, которые я успел увидеть по пути к Дому странников, была связана именно с ножом. Удивляться не приходится. Нож – второй, после буургха, предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное владение. И с ним он не расстаётся никогда. Даже во сне.
Я шёл по улице и постоянно ловил на себе чьи-то взгляды. То потаённые, то откровенные, то изучающие, то дружелюбные. На меня смотрели мужчины, искоса, будто невзначай, поглядывали женщины, стреляли глазками молодые девушки и пялились ребятишки. Но среди сотен разноцветных глаз, окружавших меня, я так и не заметил тех единственных, что хотел бы видеть.
Дверь в гханака отворилась бесшумно, видимо, кто-то смазал днём петли. Я вошёл в прохладный полумрак и остановился, чтобы привыкли глаза. Из-за печи доносился негромкий разговор. Говоривших я не видел, но голос Гхажша узнал.
– Я сильно перетрусил, когда старухи назначили поединок, – говорил Гхажш – Я понимал, что они не могут отказать парню в имени, раз уж я объявил его воином нашего буурза. Но поединок я не предусмотрел.
– Нельзя всё предусмотреть, – прошелестел в ответ старческий голос. – Ты сделал всё, чтобы избежать случайностей. Не твоя вина, что Гхай вмешался в это дело. Почему он оказался в деревне днём?
– Он вернулся с болота и должен был спать. Но он, видно, продрых ночь в сторожке. Благо, сейчас всё спокойно. Вот и шатался со скуки по деревне. Из-за этого придурка едва не сорвалось всё дело. Из-за него и из-за старух.
– Не обвиняй уу-гхой. Они делали то, что должны были делать. Они решают, какие обычаи ещё нужны, а от каких уже пришло время отказаться. И благодаря им существует наш народ. Точно такие же уу-гхой в своё время разрешили брать в жёны человеческих женщин и заключили союз с Белым волшебником. Если бы не они, мы бы так и остались «невидящими солнца». Уу-гхой бывает трудно уговорить, но это не потому, что они злы или непонятливы, а потому что они понимают свою ответственность перед детьми иначе, чем мы. Мы с тобой думаем о будущем, а они помнят, что и в прошлом не всё было плохо. Они умеют связывать то и другое. И мне их решение кажется верным.
– Гхай мог убить парня, и это сорвало бы наше с тобой дело.