Я не мог видеть его лица в уксусном свете, но я мог догадаться.
Он подошел ближе и встал надо мной, тихо бормоча и ощупывая свою раскрашенную черным челюсть.
Конечно, он бы поклялся, что заклинания свалили меня в палатке, те заклинания, что усмиряли меня сейчас, но, подобно воинам, он хотел быть уверен. Он наклонился, произвел какой-то ритуальный выпад над моим лбом и отпрянул назад проворно, как ящерица.
Я ничего не мог сделать. Я был слабее больного щенка, и он это заметил.
Он схватил символ змея на своей груди и заклацал зубами на воинов, приказывая им поднять меня и нести обратно в крарл. Я полагаю, они привязали меня на ночь на холме, чтобы удерживать страшную магию на безопасном для них расстоянии.
Они поволокли меня вниз таким же способом, как и доставили наверх.
Это было нелегкое путешествие: облака крутились колесом, а твердая земля колола, подбрасывала и выбивала из меня дыхание. Кто-то сломал мне ребра, и вскоре мне удался девичий трюк, и я потерял сознание. Я пришел в себя уже среди палаток и высоких стогов незажженных костров Ночи Сиххарна.
Они судили меня по закону племени.
Вместо Эттука председательствовал Сил, и было очень много тех, кто говорил против меня. Фактически для каждого врага, который был у меня в крарле, нашелся оратор, стоявший в его одеждах.
Как я и сознавал всегда, они только ждали случая схватить меня. Я сам воздвиг свой погребальный костер и в значительной мере сам взобрался на него.
Я лежал на спине, стиснув зубы, глотая собственную рвоту, слушая и иногда мельком видя лица мужчин и языки пламени, и вонь, исходившая от Сила, терзала мои ноздри.
Даже Чула прокралась и шептала Сил-На, а та, в свою очередь шептала своему отцу. Оказывается, я занимался колдовством уже некоторое время и поэтому выгнал дочь Финнука из своей палатки, предпочитая одну из взращенных колдовством городских женщин… Как еще в самом деле я мог преодолеть масколицых в их форте, если не таинственными заклинаниями? Племена хорошо знали, что людям не побить городских налетчиков, потому что те сами колдуны. Так даже мой героический подвиг был обращен против меня. Я подозревал, что они скоро казнят меня и уже выбрали способ, судя по шесту, к которому я был привязан. Мерой моего плачевного состояния служило то, что во мне не осталось духа борьбы и мне было безразлично, что они делают. Но судьба Демиздор наполняла настоящим ужасом мои путавшиеся мысли, и их обвинения заставляли меня неистово биться, что их очень забавляло. Они, конечно, убьют ее тоже, но убьют с незапамятных времен практикуемым мужчинами способом, насилуя ее до смерти, и они повесят меня на шесте вниз головой, чтобы я это видел, пока не лопнут мои мозги.
Были уже сумерки, солнце зашло – я пропустил момент заката, жаль, так как это был последний закат солнца в моей жизни. Сейчас была уже Ночь Сиххарна, когда духи мертвых выходили на охоту. Мужская половина должна нести дозор против духов, должны быть зажжены сторожевые костры и факелы, но ничего этого не было сделано. Меня удивило, что они не увидели зловещего предзнаменования в том, что пришлось оставить это дело из-за меня, но, подобно всем их обычаям, даже более темные были пустыми формальностями.
У меня не было богов, которым я мог помолиться. В тот час я чувствовал, что мне их не хватает.
Я начал думать также о Тафре, моей матери – я не мог называть ее иначе – чье тело они бросили в яму, вырытую в земле, потому что для женщин не существовало яркого погребения в пламени, и это было сделано, в то время как я лежал на холме.
Постепенно все это превратилось для меня в хаос огней и звуков, труп моей матери и воображаемое распростертое тело Демиздор, действительный треск огня и черное небо, вопли и завывания крарла.