Стояли погожие дни после жестокой зимы, уже пахло лесными цветами; когда воины и их жены немного поутихли, можно было расслышать стрекотанье кузнечиков в траве, и центральный летний костер выглядел водянисто-бледным в сверкающем свете солнца.
Прежде чем заняться делами, я отправился к скалистому краю леса, где росли густые сосны и бежал ручей, сверкавший как нож. Я сбросил одежду, смыл военную раскраску и напился там. Я был изнурен, но не хотел спать, а был как сжатая пружина. Я не мог думать ни о чем, кроме Демиздор. Как она выглядела, какое у нее было лицо, когда я последний раз видел его, какая у нее походка, ее тело, ее глаза. Что-то из мрачного бормотания Тафры вспомнилось мне о богинях-женщинах, которые питались душой мужчины. Я знал, что если Демиздор станет сопротивляться мне, я убью ее, а если она будет лежать, как лед, и я не смогу растопить ее, частица моей мужской силы иссохнет в этом холоде. Это было очень похоже на чары, на проклятье. Выйдя из ручья, я дрожал, и не только от прохладной воды. Я насухо вытерся плащом и оделся, когда красновато-янтарные и пурпурные тени от сосен уже удлинялись. Если бы у меня был бог, я принес бы ему подношение, прося о нежности моей рабыни, чтобы она не терзала меня хлыстом своего презрения.
И вдруг, как исполнение заклинания, я увидел фигуру с кувшином для воды, идущую к ручью по тропе, проложенной женщинами. И это была Демиздор. Я почти испугался ее или этого момента, или себя самого. Я даже в то мгновение не понимал всей власти этого образа, усиленной самоограничением и тремя днями и ночами, проведенными без него. «Ты уже владел этой сукой, – думал я. – Ты снова овладеешь ею. Она твоя, так возьми ее и покончи с этим».
Я прислонился к молодой сосне над бегущей водой и дал ей подойти.
– Мои жены не оставляют тебя без дела, – сказал я. – Это хорошо. Рабыня не должна проводить время попусту.
Я положил руку на ее плечо и развернул ее к себе. Она вскрикнула, и кувшин выпал у нее из рук.
Я сразу понял, что она никогда бы не закричала так просто от прикосновения. Она была бы надменной, молчаливой, деревянной. Эго было непредумышленно, выражение шока или боли. Все во мне сразу переменилось. Я почувствовал перемену, но не понял ее источник.
– Что случилось? – сказал я. – Моя нежная жена бичует тебя, о чем она и просила позволения? – Она не ответила. Она стояла прямо и смотрела мимо меня.
Тут я заметил красную жидкость на пальцах, которыми я коснулся ее, я нежно обнял ее и притянул к себе, и почувствовал, что платье на плече липкое. Там была шнуровка; я хорошо это знал, имея случай расшнуровывать женщину раньше. Вскоре я раздвинул ткань платья на ее плече.
Я смотрел на смерть и раны много раз. Но это было как в первый раз.
Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была измолота в месиво из крови и плоти на конце плеча.
Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а из горла вырвался рокочущий белый гром.
– Кто? – спросил я. На этот раз я почему-то догадался, что она ответит.
– Моя хозяйка, жена моего господина воина, – сказала она, твердая, как лезвие.
– Чула.
Несмотря на ее неподвижность и твердый тон, она горела огнем под моими руками. Ее слабость приглушила мою.
– Как свинья сделала это с тобой? – спросил я.
– О, она очень справедлива. Я разбила ее эмалевую расческу, твой подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила в будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что у меня всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.
– Демиздор, – сказал я.
Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Никто другой не мог произнести его; они называли ее Демия.