Он был не менее гордым, но менее величественным, чем она.
– Ты любил ее? – прокаркал он мне. Он мог иметь в виду только одну.
Он сказал:
– Я скажу тебе перед тем, как ты зарежешь меня, я скажу тебе, почему я охотился за тобой, как за вонючей собакой, какой ты и являешься. Будешь слушать, собака? Или ты заставишь меня замолчать раньше, чем я успею сказать?
– Мне не нужна твоя жизнь, – сказал я.
– Нет? Мне тоже не нужна, грязная, бездомная собака. Слушай. Она была лучше, прекраснее всех женщин в Эшкореке. И ты лежал на ней, на ее белом теле. Сказать, что стало с Демиздор? Хочешь услышать?
– Эрран, – сказал я, застыв. Мое сердце билось тяжелыми медленными ударами, как прибой, гремевший внизу на пляже.
– Эрран? Нет. У него не было возможности. Она показала тебе путь к старому тоннелю под горами? Да, конечно, она сделала это. Как она попрощалась с тобой? Она поцеловала и прижалась к тебе, ты снова владел ею в зеленом иле перехода? Или она прокляла тебя?
– Продолжай, – сказал я. – Если хочешь рассказать, рассказывай.
– Я расскажу. Она показала тебе дорогу. После этого она пошла в свою комнату во дворце Эррана, отвязала бархатный шнур от шторы и повесилась на Нем. Он плакал. Он не стыдился плакать по Демиздор.
Я подумал: я ведь знал это все время, знал, что она мертва. При нашем расставании она ведь окликнула меня и сказала: «Ты моя жизнь». Но я представлял ее себе только такой, какой она была при жизни, скачущей на коне не хуже любого воина; в нашей постели на рассвете, золотистой от сна; как она лежала со мной, произнося мое имя; ее кожу, ее живое тепло. Холодная сейчас. Сейчас пустая. Гниющая в какой-то гробнице в Эшкореке, заколоченная гвоздями с бриллиантовыми шляпками.
Орек повернулся на бок в траве и продолжал всхлипывать.
Кот тоже начал плакать, жутко завывая над неподвижным телом Хвенит.
И я, стиснутый двумя утратами, как хрупкое зерно между безжалостными жерновами.
Небо прояснилось. Лес пропитывался бледным солнцем, над ним летели рваные красновато-синие облака, снова обещавшие дождь.
Я двинулся с места. Подняв тело Хвенит, я отнес его в черную палатку и положил на ее постель из ковров. И обнаружил, что она жива. Пульс едва чувствовался. Нож Зренна пробил грудь, но, должно быть, прошел мимо сердца. Но хотя она дышала, осталось недолго. Кот шел за мной, мяукая, и терся о мои сапоги, очевидно, думая, что я собираюсь помочь ей. Но ей было уже не помочь.
Некоторое время спустя кто-то подошел к входу. Орек, вытирая глаза кулаками, как выпоротый мальчик, сказал:
– Я и раб похороним моего брата там.
– Эго свободная земля, – сказал я, – хороните.
Я понимал, что некоторое время он не будет покушаться на мою жизнь; его страсть была утоплена в слезах; кроме того, он испытал убийств в избытке.
Он повернулся и ушел. У них были только ножи, и раб разгребал землю руками – захоронение будет неглубоким, и никакого золота на гроб.
Что касается Хвенит, она сможет покоиться среди своего рода, хотя никому из них это не будет утешением.
Где-то в моем мозгу Хвенит и Демиздор сливались в одно. Жизнь угасла, и красота превратилась в холодное мясо для червей. А Хвенит, моя черная колдунья, она сказала, что умрет от любви, всегдашняя жалоба девушки, теперь сбывшаяся. Она никогда не лежала с ним, своим Квефом, ни разу. Я увидел бессмысленность этого, зияющего бесплодность. Брат, сестра – только слова; а это – действительность, разрушитель у порога. В конечном счете, какое это имело значение – отпраздновать ее юность и его прежде, чем меч сразил ее? Все выдумки и уловки, нравоучения и моральные кодексы людей казались пылью перед лицом смерти.
Кот подошел и лизнул мою руку своим шершавым языком. Я видел, так собаки скорбят и умоляют.
На вход снова упала тень.