Хоть рубин спутать мог с самой худшей из бусин,
Но зато в надувательстве был преискусен…
Гаслан покосился на Эвриха и продолжил начатую хозяином притчу:
И когда он искусство обмана постиг,
Очень быстро от нищенской доли отвык.
Потеревши немного — чтоб долго не блекло, —
Выдавал за рубины он красные стекла…
— Слышит! Клянусь Богиней Милосердной, ты и в самом деле способен творить чудеса! — воскликнул Иммамал с несвойственной ему восторженностью. — А ну-ка еще раз.
Одежду сорвал он с меня, как змею,
А с нею отбросил и робость мою.
Покровом моим стало тело его, —
Слились мы, пылая, в одно существо.
Я помню, на миг он лицо повернул,
Склонен надо мной, на светильник взглянул…
— Эк чего вспомнил! — усмехнулся Гаслан и с чувством продолжал известнейшую в Саккареме «Мольбу Фатиаль»:
Казалось, пчела наклонилась и пьет
Из полураскрытого лотоса мед.
Припомню, как был он неистов тогда,
И жалкий мой разум горит от стыда.
От страстной тоски и сейчас я дрожу, —
Ну что я об этом еще расскажу?
— Погодите-ка, а что это за шум снаружи? — Эврих выглянул в открытую дверь каюты и, увидев толпящихся на баке мореходов, возбужденно гомонящих и указывающих друг другу на что-то справа по курсу «Ласточки», сообщил: — Чую, безмятежному плаванию пришел конец. Не стали бы гребцы так волноваться при виде стаи дельфинов, акул или китов.
Перекинув через плечо сумку с лекарственными принадлежностями, аррант поспешил на палубу, радуясь тому, что у него появился предлог отложить разговор с Иммамалом до лучших времен. Посланец шада крикнул ему вслед что-то неразборчивое, но Эврих не расслышал его, а мгновением позже забыл и о выдававшем себя за торговца тканями саккаремце, и о его престарелом слуге.
Ни с чем на свете он не спутал бы силуэт черной джиллы — судна с плоским днищем, вертикальными бортами, слегка заостренным носом и тупой, словно обрубленной, кормой. И хотя Эврих доподлинно знал, что «Рудиша», взявший на абордаж «Морскую деву», был впоследствии потоплен служившими Богам-Близнецам магами, на миг ему почудилось, будто он видит в солнечном мареве именно его. Идущий на веслах корабль, с убранными тростниковыми парусами и нарисованными на скулах, возле форштевня, глазами, был и впрямь удивительно похож на «Рудишу». Команда его была настроена столь же решительно, ибо знавшие язык морских вымпелов гребцы успели уже разъяснить столпившимся на палубе «Ласточки» купцам, что «стражи моря» требуют убрать паруса и немедленно остановиться.
— Они не имеют права! — возмущенно воскликнул, потрясая костистыми кулаками, Шерах.
— Капитан! Где капитан Арбал? Почему он не дает сигнала готовиться к бою?! — гневно вопрошал Хутаб, воинственно размахивая над головой длинным тяжелым мечом с расширяющимся к концу лезвием.
— Да поможет нам Змей! Мы таки встретились с этими негодяями… — Заметно побледневший Березат Доброта нервно теребил длинные, свисающие едва ли не до груди усы. — Мы не выстоим против зузбаров, а если сдадимся, они попросту перережут нам глотки! О, как жаль, что наша «Ласточка» не умеет летать!
Надобно было обладать недюжинной фантазией, чтобы окрестить «Ласточкой» пузатое купеческое судно, которому неизмеримо больше пристало зваться «Черепахой». Вместительный крутобокий корабль имел две мачты, вооруженные скошенными рейковыми парусами, и устаревшее рулевое устройство, состоящее из пары расположенных в кормовой части весел. Две дюжины гребцов, тридцать — сорок пассажиров и ни катапульты, ни баллисты, которыми можно встретить судно противника. На юрких сторожевиках Кешо, впрочем, тоже не было ни тарана, ни катапульт, да и численность команды едва ли превышала сотню человек, но Эвриха, видевшего зузбаров в деле, не могло ввести в заблуждение кажущееся равенство сил.