Процесс, как и все процессы, был открытый. Огромные залы были набиты гэбэшниками или какими-то специально отобранными людьми, которых заранее научили улюлюкать, свистеть и кричать: «Мало, мало, давай больше!», когда судья зачитывал приговор. Это было отвратительно. Но даже в таких условиях потом уже научились все процессы записывать. Практически все можно было восстановить. В этом деле очень помогали адвокаты, которые были нашими друзьями: у них была огромная масса материалов, они имели право все протоколировать.
Я просидела в «Лефортове» ровно год. И год мне дали, потому что сценарий с Лешей Добровольским их планы повернул. Ему дали два. А мне они не могли дать больше, поскольку моя вина по сравнению с остальными была просто ничтожная. Во всяком случае, получилось, что этот год я уже отсидела. Но когда я освободилась и вышла, в Москве они мне не дали жить. Потом была целая цепочка обстоятельств, после которых я все-таки вернулась в Москву, к себе домой, и тогда все снова закрутилось. В мою жизнь вошло огромное количество людей, которые протестовали против нашего процесса. Я их прежде никогда не знала, но их было очень много, и это были лучшие люди. А у меня опять началась новая жизнь.
В институт я, конечно, не вернулась. Первое, что я сделала, выйдя из тюрьмы, практически сразу напечатала второй номер «Хроники текущих событий», который Наташа Горбаневская тогда еще писала от руки. Вместе с Ариной Гинзбург мы сделали книгу о процессе Алика Гинзбурга, когда его осудили в последний раз, в 1977 году, в Калуге. Это было уже после Тарусы, где он жил и куда я попала благодаря ему. Этот его процесс был записан, и мы просто собрали все в такую хорошую книгу.
Зоя Крахмальникова делала в то время христианский сборник «Надежда». Он был просто замечательный. Она находила совершенно потрясающие материалы. Я не спрашивала у кого. И никто вообще никого ни о чем никогда не спрашивал. Меньше знаешь меньше сидишь. Это шутка, конечно, но тем не менее. Это был интереснейший сборник, на тонкой бумаге формата А4. Зоя успела сделать выпусков десять примерно, может меньше, и ее арестовали.
Судили Зою все-таки по 70-й. Но Зоя героиня, она была уже совсем немолодой и, в отличие от нас, многое теряла. Он была когда-то официозной журналисткой, работала в журнале «Молодая гвардия» и в «Литературной газете». Вполне себе была достойная советская дама. Она многое потеряла. Но пришла к вере. Отец Дмитрий Дудко был одним из ее учителей. И Зоя стала жить соответственно своим убеждениям.
Зою сослали на Алтай. Правда, вернулись они до конца срока, потому что Горбачев уже начал освобождать людей. Я ездила к ней в Горно-Алтайскую область, там потрясающая красота. И потом им разрешили соединиться с мужем, Феликсом Световым, которого посадили за романы, где даже под лупой ничего такого страшного нельзя было найти. Я вообще не знаю, чем руководствовалась советская власть. Я не знаю, почему она боялась любого инакомыслия. Это лучше всего у Надежды Яковлевны Мандельштам написано, что идеалом было болото, очень ровное, и чтобы ничего не высовывалось. Но нельзя так. В обществе никогда такого не бывает. Всегда есть люди, которые не соглашаются с этим, и в этом их вина.
Александр Гинзбург, сидя здесь, в Тарусе, на Лесной улице, организовывал фонд Солженицына. Александр Исаевич приезжал сюда один раз, и они решили, что все свои гонорары за «Архипелаг ГУЛАГ» он будет отдавать фонду. А Алик это все устраивал.
В этом не было вообще никакой корысти, ни у кого. Это не было работой, ведь никто за это ничего не получал. Не было офиса, ничего не было. Был круг дружественных друг другу людей, такой братский круг, где все друг другу помогали. Причем еще и деньги собирали. Люди, получавшие совсем небольшие зарплаты, абсолютно добровольно и с радостью давали кто рубль, кто три, кто пять, кто десять. И этих людей невозможно было пересчитать.
Власти поняли, что с этим надо что-то делать. И пересажали почти всех. Последним посадили Сергея Ходороича, который в тот момент возглавлял фонд. Для меня они выбрали трудный сценарий отобрали квартиру, единственное жилье, где я всегда жила и была прописана. Отобрали на основании, что я там никогда не жила. Они нашли свидетелей, которые на суде это подтвердили. А лишив меня жилья, они поставили меня под действие закона о «бродяжничестве и тунеядстве». Двести восемнадцатая статья. Мне было сказано: у вас есть трое суток, чтобы найти себе жилье и прописку. Но это легко сказать, квартиру надо было освободить, забрать вещи. Так я оказалась в глухой деревне, на границе Тверской и Новгородской областей, где работала шофером и трактористом. Там у меня был знакомый, в прошлом режиссер, Николай Александрович Мокин. Он меня к себе с радостью прописал и был очень доволен, что я скрасила ему одиночество. А я пошла работать в колхоз. Тяжело, конечно, было, но ничего, выжила. Это был май восемьдесят третьего года. Потом началась перестройка, но власти хотели, чтобы люди писали заявления о том, что они не будут больше ничем таким заниматься. И довольно долго это все длилось, вплоть до 1990 года. И если бы не Елена Георгиевна Боннэр, я имела шансы сгнить в этой деревне. Потому что мне, родившейся в Москве, прожившей там всю жизнь, надо было заново получать квартиру. А никто мне не собирался ее давать. Понимаете? Но я была дома у Люси Боннэр, когда к ней пришел мэр столицы Гавриил Попов что-то выяснять по поводу музея Андрея Дмитриевича Сахарова. И Люся сказала: «Вот пока не дадите квартиру Вере Иосифовне, никаких общих дел не будет». Попов ответил: проблем нет, пиши заявление. И мне моментально дали квартиру