Вера Лашкова
Раньше все мы жили в коммуналках. Обитали в них разные люди, в том числе замечательные; они меня и воспитали. Я слушала их разговоры, как сейчас уже понимаю, критические. И настроения у меня складывались соответствующие.
Нужно сказать, что семья моя была фактически неполная, потому что отец жил в Смоленске и не хотел переезжать в Москву. А мама, которая обитала со мной в Москве, не хотела переезжать к отцу. Он лишь изредка появлялся у нас, навещал. Отец был довольно простым человеком, всю жизнь работал на железной дороге, был верующим, причем воцерковленным, пел в соборе и был всеми очень уважаем. Я уже не помню точно, кем именно он служил (кажется, дежурным по вокзалу), зато знаю, что его постоянно понижали в должности за то, что он ходил в церковь, угрожали. Тогда так боролись с верующими. Но отец не сдавался. И более того, оказывал сопротивление, стоял на своем. Может быть, от отца у меня такой характер, не знаю Его, к счастью, так и не посадили.
И мамина семья была очень простая. Мама была дочерью репрессированного. Моего дедушку Семена раскулачили, хотя кулаком он не был, просто у них был очень хороший дом под Тверью и сосед написал на него донос. Деда посадили, отправили на Беломорканал, дом отобрали, а детей маму, ее брата и сестру выгнали на улицу. Им помог брат дедушки, который взял детей в Москву и сумел дать им какое-то образование. Мама всю жизнь хотела учиться, но ее никуда не брали. Она так и осталась поваром. А моя тетка, крестная моя, была портнихой. Их брат Ваня, уцелевший тогда, погиб все-таки при сталинских репрессиях. Со стороны мамы было много репрессированных родственников. Я помню, как вернулся дядя Коля и какой он был странный. Все это были политические репрессии. И все это меня окружало, потихоньку ручейками ко мне стекалось.
Мне очень хотелось быть режиссером. Я с удовольствием поступила в институт культуры и проучилась там два курса, прежде чем меня арестовали. К тому моменту уже сложился наш тесный кружок, в него входили молодые ребята смогисты, потом Вовка Буковский появился. Знакомились чаще всего в библиотеках, прежде всего в Ленинке. Раньше это было нормально проводить в библиотеках много времени. Потому что в домах не было большого количества книг. И, наверное, достаточно познакомиться с кем-то одним, как вокруг тебя возникает сообщество удивительных людей. Это были молодые ребята, очень талантливые. В первую очередь, конечно, Володя Алейников и Ленька Губанов, Сережа Морозов.
Мы почему-то очень любили декабристов. Я помню, с каким упоением читала про них, меня страшно интересовал их внутренний облик, моральный, нравственный, их поведение все это было очень интересно. Именно потому, что они противопоставляли себя режиму, бросали ему вызов. И было какое-то тяготение к этому опыту, к подобному настрою. Хотя мне не нравилось, что декабристы могли позволить себе мысли об убийстве. Это мне было не близко.
Конечно, смогисты не были политически настроены. Они хотели одного чтобы их печатали. Была даже одна демонстрация очень известная, 14 апреля 1965 года; в день гибели Маяковского они требовали, чтобы СМОГ признали творческой организацией, позволили свободно выступать. Если политика и была, то достаточно куце выраженная; правда, побить их все равно успели дружинники во время разгона. И первый самиздат тоже был не политический, а поэтический. Я вообще не помню, чтобы я читала тогда Солженицына или большую прозу. Это случилось уже позднее; сначала были стихи.
Мы почему-то очень любили декабристов. Я помню, с каким упоением читала про них, меня страшно интересовал их внутренний облик, моральный, нравственный, их поведение все это было очень интересно. Именно потому, что они противопоставляли себя режиму, бросали ему вызов. И было какое-то тяготение к этому опыту, к подобному настрою. Хотя мне не нравилось, что декабристы могли позволить себе мысли об убийстве. Это мне было не близко.
Конечно, смогисты не были политически настроены. Они хотели одного чтобы их печатали. Была даже одна демонстрация очень известная, 14 апреля 1965 года; в день гибели Маяковского они требовали, чтобы СМОГ признали творческой организацией, позволили свободно выступать. Если политика и была, то достаточно куце выраженная; правда, побить их все равно успели дружинники во время разгона. И первый самиздат тоже был не политический, а поэтический. Я вообще не помню, чтобы я читала тогда Солженицына или большую прозу. Это случилось уже позднее; сначала были стихи.
Политика началась, когда была задумана демонстрация в день рождения Сталина против нараставшего процесса ресталинизации. Мы напечатали листовки на машинке просто текст с призывом к протесту против возрождения культа Сталина. Листовки потом фигурировали на суде как доказательство. Это был уже политический самиздат, его начало по крайней мере. Потом появилась «Белая книга» наверное, ее можно считать полноценным политическим самиздатом. Хотя в ней как раз никакого призыва не было, только констатация фактов, и все. Вообще наш советский самиздат очень часто заключался в том, чтобы писать правду. В противовес тому, что преподносили газеты, радио и всякие пропагандисты, просто излагалась правда. Без выводов, без агитации, для ограниченного круга, крошечным машинописным тиражом. Позже самиздат стали передавать западным корреспондентам, которые вещали через свои станции на весь мир. И это, конечно, была уже чистая политика, хотя, повторюсь, содержание было не политическим. И по сути все репрессии были направлены против стремления к правде. Как такового.