Сотни фотографий, которые проявляли в домашних лабораториях в темноте, при красном свете специальной лампы, с проявителями и закрепителями, вымывая лица и фигуры, как золото в рудниках. Затем, подвешенные на шнурке, как белье во дворе дома, эти фото сушили и они становились временем. Ты позасовывал их в бумажные пачки, принесенные из ближайшего гастронома, и они пожелтели, как будто кто-то облил их медом.
Кто помнит Шнейдера с Киевской? Француза? Слепого с Фабричной, твоего одноклассника, который стал зэком и которого найдут мертвым на улице Пушкина у девятиэтажного дома?
Как у нас было принято? Ну, конечно, ценились бицепсы и сильный удар, фирменные джинсы, взрослость измеряли выкуренными сигаретами на школьных переменах, алкоголем, слухами, что Ленка из параллельного класса сделала аборт, знанием, что триппер лечат пенициллином. А еще кто Шнейдеру должен деньги и за что, а после дискотеки в школе все равно будут разборки и милиция приедет слишком поздно, и что физкультурник чмо и в спортзале на матах мнет самых зрелых девок. А классная требует конспект первоисточника классика марксизма-ленинизма. И хоть ты законспектировал «Материализм и эмпириокритицизм», она все равно прицепилась: перечислить поименно список всех членов Политбюро (как Иоанново «Откровение»!).
Что делать, когда тебе шестнадцать? В конце концов, что ты можешь?
Ты жил между школой, остановкой Киевской, киоском, телефонными будками и гастрономом. А еще между мамой и отчимом, их комнатой и нашей с братом, между книгами, сдачей бутылок в пункты приема и выискиванием радиоволн с запрещенными голосами, между ранним вставанием и выстаиванием очереди в гастрономе «Киев» за маслом, хождением вместе с мамой в магазины и сокрытием нескольких копеек сдачи, между слушанием кассетного магнитофона «Весна» и мечтой о бобинном «Маяке-205», дискотеками и ценами на джинсы, между фарцовщиками и маршрутами поляков, которые едут на отдых через Украину в Болгарию, распродавая жвачки, джинсы, куртки, рубашки, свитера, между жизнью и смертью.
Это вступление во взрослую жизнь с сигаретой и распитой на двоих бутылкой дешевого вина. Эта окраина города, которую облюбовала шпана, между новостройками, арматурой, шлакоблоками, детскими садами, школами, дискотеками. И песней со словами: «Что мне делать?» и с этой музыкой наше поколение будет вынуждено покинуть этот город, чтобы не присваивать его только себе.
Кажется, ничего не изменилось: за окном осень, ты сидишь в кафе, которое переименовали после твоего отъезда из этого города. Сменился собственник, затем его сменил другой. От того, что владельцы периодически менялись, менялось все: качество кофе, ассортимент алкогольных напитков, официантки, посетители. В Нью-Йорке ты нашел замену кафешкам, которые так любил в юности. Их заменил Starbucks: кофе с молоком, чай с желтым сахаром из тростника, джаз с кантри, стол с лэптопом.
Осень, какой ты ее запомнил за несколько дней до отъезда в США, была теплая, но дождливая.
Теперь сухой осенний день, как будто фотография из Интернета, стоял перед твоими глазами, как наполненные стопочки с водкой, в которых отражались лица и руки твоих приятелей, приглашенных «на кофе».
На противоположной стороне улицы, минуя нашу застекленную компанию, проходит женщина в яркой одежде и шляпке, которая давно вышла из моды, закутанная в длинный шарф, в белых туфлях на высоких каблуках, которые контрастируют с цветовой гаммой ее одежды. Так привлекают внимание. Размалеванная, как неумелый клоун-недоучка в цирке-шапито, она всегда отличалась этим от других клиентов местной психушки, то и дело прогуливающихся в центре. Она была из высшего сословия. Ее появление на безлюдной улице ты воспринимаешь с большой благодарностью, потому что она единственная, кто отвлекает тебя от пустых разговоров твоих бывших корефанов и кто, как механическая музыкальная шкатулка, скрывает в себе музыку этого города, которую ты успел забыть.
Почему музыку, а не что-то другое?
Почему не уцелели остатки архитектуры довоенного Тернополя, кое-какие в центре города, на Новом Свете, с зарисованными пилястрами и облезлыми от невостребованности атлантами, невосстановленная улица Перля, новые микрорайоны 80-х, рабочие общежития комбайнового завода и хлопчатобумажного комбината?
Тернополь потерял свой шарм вследствие тотальной советской бомбардировки в 1944 году. Восстал из пепла но другим. Это другая архитектура, новые названия улиц, отстроенный центр, тернопольское озеро. Разделение города на Дружбу, БАМ, Канаду и Аляску размагнитили хоть сколько-нибудь притягательную силу между центром и новыми районами города. Этот обозначенный 1939 годом смертоносный разрыв между бывшим городом и его историей и городом современным стал кесаревым сечением, рубцом памяти, который никак не заживает.
1939 год в Тернополе стал последним годом польского государства.
Из тревожных вестей в прессе и слухов, которые распространялись по городу, возникало ощущение неуверенности, и война, как что-то неизбежное, нависла над августом.
Могло ли это как-то повлиять на привычную городскую жизнь?