В промышленных районах Украины в послевоенное время катастрофически не хватало рабочих рук. Нужно было восстанавливать разрушенные войной шахты. Государству требовались уголь и руда. Поэтому на «освобожденные» западноукраинские земли зачастили вербовщики, подбивая взрослое население сменить унылое колхозное существование на обеспеченное высокой зарплатой и квартирами рабочее житье. С молодежью на «воссоединенных» землях вообще никто не церемонился в соответствии с составленными списками их, пятнадцати-семнадцатилетних парней, фактически принудительно вывозили на шахты Донбасса и Криворожья.
Относительно деда никакого принуждения быть не могло. Он родился в 1916 году, трижды бежал с направлявшегося в Германию эшелона и с приключениями всегда возвращался домой. В 1944 году советская власть оказалась ловчее немецкой, и его забрали в Красную армию. Сперва под Самарканд, а впоследствии дед, провоевав год на Первом Украинском фронте, завершил свое солдатское бытье в Венгрии, на озере Балатон. Оттуда и демобилизовался, кажется, в 1947 году. Из армии прибыл не с пустыми руками, а с чемоданами всякого добра. Пока советская власть занималась колхозным строительством, в селе стоял гарнизон, а ночами украинские партизаны проводили свои агитационные и военные мероприятия.
Дед очень любил лошадей, часами мог рассказывать о них. Знал, на каких лошадях выезжал пан Респалдиза, а еще какие и какой масти лошади были у соседей и какие лично у деда (одна кобыла и два жеребца). Колхоз, конечно, отобрал его любимого жеребца, с которым дед две недели прятался в полях. Это и стало поворотным пунктом в его решении податься на шахты.
В Кривом Роге дед сперва поселился в общежитии, а со временем получил квартиру в доме на улице Кустанайской. Это был сталинский дом массивный, с огромными окнами и высокими потолками (такие строили после войны).
Я увидел жилье деда в то время, когда он там уже не жил, но вся мебель (громоздкий диван и буфет) осталась нам в наследство. Стол, две кровати и несколько кресел составляли меблировку просторной комнаты, там мы поселились и жили несколько лет. Хотя наша комната была большой кухня, туалет и ванная были общими, и мы их делили еще с двумя семьями. В соседней комнате жила пожилая женщина, а ее дочь Тамара с мужем Петром селились в комнате напротив. Общим был и длинный широкий коридор. Та женщина мне не нравилась (она воевала со всеми, начиная с моего деда и заканчивая своим зятем Мишей). Она не мирилась даже со своей дочкой Тамарой, которая работала на овощной базе и приносила оттуда дефицитные апельсины и мандарины.
Самым интересным для меня был высокий светлый буфет. В его ящиках лежали дедовы опасные бритвы, которыми он (когда приезжал к нам уже после выхода на пенсию) всегда брился. Складные стальные бритвы с эбонитовыми ручками светлого и темного цвета. Лежали в футлярах, на каждом серебряное тиснение «Ленинградский завод». Перед бритьем бритвы полагалось точить, поэтому рядом лежал прямоугольный брусок, обтянутый добротной грубой кожей с залысинами от многолетнего пользования. Дед очень долго отмахивался от станков с лезвиями и электробритвы. На Кустанайской (когда ванная комната была занята кем-то из соседей, что происходило часто) на буфет ставилось зеркало, извлекались два футляра с бритвами, и обе затачивались. Помазок в специальной чашечке с горячущей водой, а для намыливания обычное мыло. Продолговатое стальное лезвие затачивалось несколько минут, и после монотонных движений дед пробовал его остроту огрубевшим концом большого пальца. Ту же операцию он производил и со второй бритвой. Приготовив обе, намыливал лицо и начинал бриться. Бритье сопровождалось долгим покашливанием, кряхтением, причмокиванием и особо выверенными движениями руки. Когда смывалось мыло, в некоторых местах на шее или возле губ проступали порезы. Тогда дед хлюпал в широкие ладони «Тройной одеколон» (он называл его кельнской водой) и втирал в лицо. Если порезы были глубокими и кровь сочилась не сворачиваясь, то в ход шли обрывки промокашек: смачивая их одеколоном, дед налепливал их на порезы.
После бритья в комнате долго пахло одеколоном и мылом.
В двух ящиках буфета находилось много мотков медной проволоки. Она наматывалась на катушку и использовалась в качестве антенны к большой радиоле «Сакта», которая была особенной гордостью деда. Купленная, кажется, в 60-х годах, она использовалась и как радио (ибо у нее были все волны от длинных и средних до коротких и ультракоротких), а также как проигрыватель для пластинок. Для пластинок 5060-х годов использовались разные скорости 45 и 79 оборотов в минуту, поэтому на большом виниловом диске могла быть записана только одна песня. Пластинок у деда было не слишком много, может, десятка два. Они аккуратно лежали на крышке радиолы, и время от времени устраивались их прослушивания. В основном, это были украинские песни в исполнении оперных певцов или хора имени Веревки.
Буфет завершали фаянсовые фигурки Карася и Одарки, девчата и хлопцы в украинских сорочках, а еще балерина. Эти фигурки дед купил в Киеве на Крещатике во время трехдневной экскурсии (ею деда премировали в 60-х). Кажется, это была единственная его экскурсия за всю жизнь. Каждый свой отпуск он проводил в селе Базар, сперва на постройке дома, потом на обустройстве быта. Со временем буфет и «Сакта» перекочевали в село. Во время переезда у балерины отломалась рука, у Одарки кончик платка, но буфет и радиола были доставлены в целости и сохранности.