Прибывали первые переселенцы из Надсянщины и Лемковщины. Целые села и семьи попадали в иное измерение, изменяя столетний уклад жизни. Возвращались остарбайтеры и те, кто попал в советскую оккупационную зону. Возвращались воины Советской армии, которых забрали на службу в 1944 году и завезли (как в случае с моим дедом) в Самарканд, а оттуда бросили на фронт в район Кенигсберга.
Скорее всего, все они были обречены: переселенцы вызывали подозрение у советской власти за ее неприятие, ведь был разрушен уклад их жизни. Остарбайтеры подозревались той же советской властью в сотрудничестве с немцами, воины Красной армии в недостаточной лояльности к власти, а в недостаточном патриотизме могли обвинять всех и всё украинское подполье. Местные жители становились заложниками всех. Все шло рядом: москали с бандеровцами, колхозники с частниками, смерть с жизнью, предательство с честностью. Нужно было выбирать, но особого выбора не было.
Совсем недавно я прочитал протокол допроса тогдашнего председателя сельсовета села Базар. Допрос производился в феврале 1948 года. Тот, кто допрашивал, спрятался за цифрами 20-3. В конце допроса он оставил довольно интересный комментарий личности допрашиваемого, проявляя свой дар психолога, излавливая допрашиваемого на неточностях, изворотах, в конце концов, на явной игре на обе стороны. Человек, которого допрашивали, хотел каким-то образом выбраться из хаоса и выжить.
Можно только представить: в каком-то бункере сидят двое допрашивающий и допрашиваемый. У обоих мало времени. У одного потому, что нужно узнать об информаторах и сотрудниках НКВД, а у другого времени еще меньше, поскольку если он не переубедит оппонента в невиновности или, по крайней мере, в том, что вынужден был поступить так под принуждением, то его ждет расстрел.
Оба знают: что-то неизбежное ждет обоих.
Поскольку евреи исчезли во время войны, а поляков вывезли в Польшу после войны, то национальная политика торжествовала полным ходом. Достаточно сказать, что всех приезжих местные называли москалями, а старшее поколение не могло освоить русский язык. Хорошо его знали лишь те, кому довелось отмотать срок в сибирских лагерях. Но не всем из них было разрешено вернуться на родину, и не все смогли.
Теперь, просматривая фотографии Чорткова начала века, размещенные в Интернете, нахожу в них какой-то особенный отсвет истории XX века, ее трагизм, этническое противостояние, мифы и стереотипы украинцев и поляков против евреев, украинцев против поляков, поляков против украинцев, евреев против украинцев и поляков. Размежевание коллективной памяти поколений этносов было и религиозным, и политическим, и этническим без особого желания сторон узнать одна другую. Каждая сторона чувствовала себя обиженной, считала свои аргументы наиболее значимыми. Ведь Чортков, как и другие галицкие города, был многонациональным и многокультурным, однако сферы тех культур не всегда пересекались.
Город Бучач двадцатого столетия описан Шмуэлем Агноном, а Дрогобыч Бруно Шульцем. Хотя сказать «описан» будет достаточно упрощенно, ибо ни Агнон, ни Шульц свои города не описывали, они их творили заново, поскольку реальный город и город в их воображении, город их художественного текста это разные города.
Чортков был типичным галицким городом времен Польши и типичным райцентром Советского Союза.
В бывшей синагоге советы открыли Дом пионеров. Тогда же Чортков превратился в город военных (я уже говорил там был построен аэродром и расквартированы армейские, в основном авиационные, части). Поэтому в 7080-е годы военные реактивные самолеты часто летали над головами советских колхозников и демонстрировали им, что советская власть крепка и боеспособна.
Я несколько раз останавливался в Чорткове и его окрестностях во время съемок фильма «Вишневые ночи» (мне довелось сыграть небольшую эпизодическую роль «ястребка» Романа). После двух месяцев пребывания на съемочной площадке я появился на экране на две минуты лишь в трех эпизодах (но со словами и даже со стрельбой из карабина!).
Съемочная группа жила в центральной гостинице Чорткова: справа райком, прямо памятник Ленину, слева универмаг.
За окном 1991 год. Страну лихорадило, но кинокомпания «Рось» каким-то образом воплощала свой проект в жизнь. Получив записку от ассистента режиссера Лидии Чупис, я приехал на съемку. Участие же мое в фильме было оговорено с режиссером Аркадием Микульским значительно раньше примерно за полгода до съемок в Тернополе.
В первый же день пребывания в Чорткове, примерив свой актерский костюм клетчатую куртку, широкие коричневые штаны в белую полоску и черные неудобные ботинки (те, в которых придется играть ястребка Романа), я получил комнату в гостинице, прошел различные процедуры у директора фильма, связанные с финансами и графиком съемок, потом закрылся в комнате и уснул.
Эта роль для меня, помимо кинематографического дебюта, была еще связана с семейной историей самого молодого бабкиного брата, Феди. Старший бабкин брат погиб под Варшавой в 1944-м, будучи солдатом штрафного батальона. В штрафники он попал после ареста за нанесение вреда советской власти в 1940 году, когда был каким-то начальником в только что организованном колхозе. Бабкину родню записали туда как представителей наибеднейшего крестьянства. Василь Погребной, кажется, не был женат. Я еще помню его выцветшую фотографию, единственную в нашем семейном альбоме. Хотя бабка твердила, что во время войны к нам приезжал какой-то офицер и привез ее матери, Юлии Погребной (моей прабабке), разные бумаги и военные награды сына. В итоге это помогло прабабке добавить к ее мизерной пенсии еще и военную за сына.