Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю[860].
В сравнении с пчелками Мандевиля здесь все происходит с точностью до наоборот: хотя Павел и замыслил доброе дело, оно обернулось злом.
Слова апостола Павла в определенной степени раскрывают смысл истории о первородном грехе в райском саду. Адам и Ева, вкусив запретный плод от древа познания добра и зла, становятся подобны Богу[861]. Они познают разницу между этими понятиями, но пока не способны их точно категоризировать и дать им определение и еще меньше сами (со)творить добро. У людей появилось понимание, что собой представляют эти нравственные категории (и тем человек приблизился к Богу). Мы осознали, что между добром и злом существует разница, но не можем точно определить, что есть что (как в ранее упомянутой притче о плевелах), и вести себя так, чтобы избежать злых дел. Нас постоянно мучает вопрос, что такое хорошо и что такое плохо. Мы не можем сказать, где та тонкая грань, что пролегает между ними, и часто, как святой Павел, совершаем зло, желая добра. Речь идет о непреднамеренном зле, суть которого хорошо передает крылатое выражение «Благими намерениями вымощена дорога в ад».
Мандевиль рассуждает подругому. У него частные пороки какимто образом трансформируются (бесплатно!) в общее (неумышленное) благо. И уже неважно, был ли первоначальный замысел индивида эгоистичным, получившееся в результате добро распространяется на всех людей (мысль, которая в современной экономике зачастую ведет к моральному цинизму). Итак, с этой точки зрения абсолютно все равно, как человек поступает, поскольку и его пороки будут способствовать всеобъемлющему процветанию экономики. Проблема решена.
Классическая непреднамеренность
Стандартные дискуссии о функционировании невидимой руки аналогичны рассуждениям Мандевиля. Внимание экономистов занимает исключительно аспект непредумышленности: как из эгоистических умыслов рождается общее благо, то есть добро. Но ведь это лишь одно возможное подмножество общественных взаимодействий. В стороне остаются неумышленно плохие (злые) результаты хороших (добрых) дел, хорошие (добрые) результаты дел хороших (добрых) и плохие (злые) результаты дел плохих (злых).
Позднее христианские мыслители придумали другой концептуальный аппарат для исследования непреднамеренного общественного зла. Речь идет о системе, в которой хотя никто и не хочет творить зло, но общественными институциями оно всетаки совершается. В энцикликах римских пап такая система названа греховной структурой [862]. Пусть в определенной ситуации отдельные актеры жизненной драмы и не делают ничего плохого, в конце концов все равно возникает нечто нехорошее (загрязнение окружающей среды, безработица, отчужденность, переутомление, пробки на дорогах и другие негативные явления уж точно не результат чьеголибо злого умысла). Похожий смысл содержит и древнеримское изречение «Senatores boni viri, senatus autem mala bestia», что значит: «Все сенаторы мужи достойные, а римский сенат злобный зверь»[863].
Дифференциация ответственности и вины может оказаться относительно сложной проблемой. Для нас в целом нетрудно организовать процесс разделения труда, но определить, кто совершил проступок и должен быть призван к ответу, представляется делом непростым. В этом и есть проблема таких структур: их греховность мы распознаем лишь ex post. Зло никогда не является целью и потому на начальной стадии процесса не поддается идентификации. Оно выявляется лишь ретроспективно, в результатах[864]. Вторая проблема касается сложности разграничения ответственности за совершенные деяния и определения конкретного виновника. В процессе работы по принципу разделения труда стоимость, добавленную каждым участником, установить сравнительно просто. А вот виновность нет; по существу, почти невозможно. В высокоспециализированных обществах зло может зародиться и спокойно выживать в промежутках между специализациями. Ни один участник процесса никакого зла осознанно не совершил, но тем не менее система его породила. Культура Ветхого Завета с таким рожденным гдето в серых зонах общественных институций злом пыталась справиться с помощью ежегодных символических жертв: списать все на определенного человека было невозможно, а от чувства вины избавиться было надо. Для христиан таким жертвенным агнцем, однажды и навсегда искупившим грехи тех, которые «не знают, что делают»[865] и «слепые вожди слепых»[866], стал распятый Христос. В более сложном обществе стать слепым еще проще. Ведь сегодня мы даже и не знаем (в сущности, нас и не интересует), кто сшил носимую нами и считаемую своей рубашку. И это еще очень простой пример; вы только представьте, насколько мы можем быть слепы во многих более сложных социальных взаимодействиях.
Подчиненность зла добру
Остановимся на минутку на понятии «зло». Откуда вообще оно берется? В представлении иудеев зло всегда подчинено добру. Во времена раннего христианства существовало дуалистическое течение, утверждавшее, что добро и зло находятся на одном онтологическом уровне. Отсюда: Бог и Сатана соперники, противоположности, стоящие на одной онтологической ступени. Августин до перемены мировоззрения придерживался пропагандируемых этим учением идей. Позднее он полностью их отверг, посчитав манихейской ловушкой[867], и склонился к мнению, что Сатана, или зло, не могут находиться на одном уровне с Богом, или добром.