Письмо 28б
Прага, 26 мая 1925 г.
Цветаева Пастернаку
Борис!
Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался разлитой возле постели спирт, и он был явлен во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потом что Борис тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. Почему Борис? П. ч. Пастернак. И так всем и каждому. И Вы выходили чем-то вроде заочного крестного отца (православного!), Вы, к<ото>рому я сына своего посвящаю, как древние божеству! «В честь» когда я бы за Вас жизнь отдала! (Ваша стоит моей. В первый раз.) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»), улыбается и смеется. Еще воет, как филин. Белые ресницы и брови, синие, чуть раскосые (будут зеленые) глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки демоненка или фавна (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать. Ваш старше всего на два, нет, на 1 ½ года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш мое!)
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу: Вокруг света (моряк) и вокруг вселенной (отец). Ибо колыбель единственная достоверная вселенная: несбывшийся, т. е. беспредельный человек. И единственное мое представление о бесконечности Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам, любовь из-за этого.
Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я кончала, когда Вы уезжали. После него, из больших вещей: «Поэма Горы», «Поэма конца», «Тезей» Ты всё это получишь.
А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов ( Возможно? да). Народ больше, чем Кольцов? Так вот: мои стихи это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь за Завтра, за за пределом стран. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Моисеева с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы земного огня, здесь свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. Едино. Ах!
Борис, а нам с тобой не жить. Не потому, что ты не потому, что я (любим, жалеем, связаны), а потому что и ты и я из жизни как из жил! Мы только (!) встретимся. Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь.
Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том), сделай мне радость, прочти.
А взрыв не значит поцелуй, взрыв взгляд, то, что не длится. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Напиши мне. До сентября я достоверно в Чехии. Потом, быть может, Париж. В Париже же встретимся. Не в самом съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я (Гора с горой). И, конечно, в Веймаре. Только напиши, когда.
Пишу в 6 ч<асов> утра, под птичий свист.
МаринаАдрес: Чехословакия: Všenory, č. 23 (р. р. Dobřichovice) u Prahy мне .
Письмо 29
25 июня 1925 г.
Цветаева Пастернаку
Сейчас словила себя на том, что вслух, одна в комнате, сказала «Все мои там», как когда-то в Советской России о загранице. О, Борис, я всегда за границей, и там и здесь, мое здесь всегда изничтожается там (тем Там!), но возвр<ащаясь> к возгласу, тому и этому: да, мои подвига <вариант: солдата> во мне мои! были здесь, где я сейчас, а мои поэта-меня мои (а поэт тоже солдат!) действительно там, где Вы сейчас. И проще: Россия, вся, с ее печен<егами>, самозванцами, гипсовыми памятниками в<ождям> вчерашнего дня и какими из радия? памятниками Будущего Вы, Борис. Кроме Вас у меня в России нет дома: maison roulante croulante[21] Вы.
Я Вас чувствую главой поколения (на весь Вавилон выше!). Вы последний камень рушащегося Вавилона, и Ваше имя, Борис в м<оем> с<ознании> звуч<ит>, как угроза грома рокотом очень издалека. И не то крест<иться>, не то ставни закрыв<ать>. А я на этот гром две<ри> на<стежь> авось! (И мысль: неужели у него есть руки (не рука<ми> перо держ<ит> или руками, чтобы его не выхв<атили>) чтобы держать перо и губы чтобы сказать: Марина!)
О как я слышу это свое имя из Ваших уст! Как глухо, как на пороге губ и как потом (рот как Красные ворота, это Аля сказала) рот как Красные ворота и мое имя, как торжественная колесница, (р гром).
А еще люб<лю> <нрзбр.>, вжавшись лбом в пле<чо> и в ладонь, помнишь, как в первом моем стихе к тебе в котором я сознательно говорила на твоем языке (тайном!).