Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего? У меня всё чувство, что я умру, а вам вместе жить, точно он ровесник тебе, а не твоему сыну.
Борис, думай о мне и о нем, благослови его издалека. И не ревнуй, потому что это не дитя услады.
Посвящаю его тебе как божеству.
М.Ц.Мой адр<ес>: Všenory, č. 23 (р. р. Dobřichovice) u Prahy мне . Чехо-Словакия.
Письмо 27
<2022 марта 1925 г.>
Цветаева Пастернаку
Б.П., когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе заняты!
Б.П., Вы посвящаете свои вещи чужим Кузмину и другим, наверное. А мне, Борис, ни строки. Впрочем, это моя судьба: я всегда получала меньше, чем давала: от Блока ни строки, от Ахматовой телефонный звонок, который не дошел, и стороннюю весть, что всегда носит мои стихи при себе, в сумочке, от Мандельштама несколько холодных великолепий о Москве, от Чурилина просто плохие стихи, от С.Я.Парнок много и хорошие, но она сама плохой поэт, а от Вас, Б.П., ничего. Но душу Вашу я взяла, и Вы это знаете.
Письмо 28a
26 мая 1925 г.
Цветаева Пастернаку
Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. Почему Борис? «П.ч. Пастернак». И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние божеству! «В честь», когда я бы за Вас жизнь отдала! (Ваша сто́ит моей, а м.б. и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы и несбывшейся победы, Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»[20]), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек единственная достоверная вселенная бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы Борис (явь).
Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью, вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес занесла занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.
Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.
Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.
А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо́лодцу? Из русской былины Морской царь и Садко. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов. ( Возможно? Да.) Народ больше, чем Кольцов? Так во́т: мои стихи это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой (и взрыв будет ). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. Едино. Ах!
Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты не потому что я (любим, жалеем, связаны), а п.ч. ни ты, ни я и не хотим жить, п.ч. и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь просто-напросто поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том) сделай мне радость, прочти.
Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги поселение. Думаю, что следующий этап Париж. В Париже же встретимся. Не в само́м съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) Лучше в Германии. И, конечно, в Веймаре. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само́, как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль обожаемая.