Теперь благодаря нелепости этой я имею счастье и повод желать высказаться до конца, и так как такое желанье неудовлетворимо, то я ударюсь удовлетворять его на все лады: за письмом, если позволите, последует другое, об этой чистой, абсолютной, исключающей всякие взвешиванья и соображенья возможности восторгаться будет говориться и писаться мною с тою радостью, какой обязывает нас такой акт избавленья от мерил справедливости. Вам не следует читать их. Читает их женщина. Пишет же, плавит и раздувает первостепенный и редкий поэт, которому, в этом возвышении над женственностью, позавидовала бы и Марселина Деборд-Вальмор. Счастливая! И как я счастлив за Вас!
Я и сам собираюсь за границу. Непременно захочу Вас видеть иначе, нежели всегда хотел, а хотел и всегда, как хотел бы видеть Ахматову или (да Вы уже понимаете два разряда), захочу, лишь только смогу польстить себя надеждой хоть отдаленно заплатить Вам тем же, чем Вы сегодня меня подарили. Если же Вы согласитесь ответить мне на это письмо по адресу: Berlin W Fasanenstrasse 41, Pension Fasaneneck, Herrn Pr. L. Pasternack мне Вы доставите мне большую и мало еще заслуженную радость. И не забудьте сообщить в письме, простили ли Вы меня или нет: просьба моя об этом нешуточна и увесиста. О, теперь я понимаю Илью Григорьевича! Охотно в поклонении поменяюсь с ним местом. Может быть, пошлю на Ваше имя недавно вышедшую «Сестру мою жизнь», вероятно без надписи, и Вы окажетесь единственным современником, дело которого одушевленнее, живее и неожиданнее его самого, ввиду чего белеет только к личностям обращенный титульный лист, в прочих случаях испещряемый до отказу.
А теперь, как проститься с Вами? Целую Вашу руку.
Потрясенный Вами Б.ПастернакПисьмо 2
Берлин, 29 нов. июня 1922 г.
Цветаева Пастернаку
Дорогой Борис Леонидович!
Пишу Вам среди трезвого белого дня, переборов соблазн ночного часа и первого разбега.
Я дала Вашему письму остыть в себе, погрестись в щебне двух дней, что уцелеет?
И вот, из-под щебня:
Первое, что я почувствовала пробегом взгляда: спор. Кто-то спорит, кто-то сердится, кто-то призывает к ответу: кому-то не заплатила. Сердце сжалось от безнадежности, от ненужности. (Я тогда не прочла еще ни одного слова.)
Читаю (всё еще не понимая кто), и первое, что сквозь незнакомый разгон руки доходит: отброшен. (И мое: несносно: «Ну да, кто-то недоволен, возмущен! О, Господи! Чем я виновата, что он прочел мои стихи!») Только к концу 2-ой стр<аницы>, при имени Татьяны Федоровны Скрябиной как удар: Пастернак!
Теперь слушайте:
Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. Поэт».
Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.
Зимой 1919 г. встреча на Моховой. Вы несли продавать Соловьева (?) «потому что в доме совсем нет хлеба». «А сколько у Вас выходит хлеба в день?» «5 фунтов». «А у меня 3. Пишете?» «Да (или нет, не важно)». «Прощайте». «Прощайте».
(Книги. Хлеб. Человек.)
Зимой 1920 г., перед отъездом Эренбурга, в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью: 1) рваных валенок, 2) русской своей речи, 3) явно-большой рукописи. Недоуменный вопрос на круговую: «Господа, фабула ясна?» И одобряющее хоровое: «Совсем нет. Доходят отдельные строчки».
Потом уже ухожу Ваш оклик: «М.И.!» «Ах, Вы здесь? Как я рада!» «Фабула ясна, дело в том, что Вы даете ее разъединенно, отдельными взрывами, в прерванности»
И мое молчаливое: Зо́рок. Поэт.
Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях. Письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. Перебарывая первую жадность, заглушая радость ропотом слов (письмо так и лежит нераспечатанным) расспросы: «Как живете. Пишете ли? Что́ сейчас Москва?» И Ваше как глухо! «Река Паром Берега ли ко мне, я ли к берегу А может быть и берегов нет А может быть и »
Читаю (всё еще не понимая кто), и первое, что сквозь незнакомый разгон руки доходит: отброшен. (И мое: несносно: «Ну да, кто-то недоволен, возмущен! О, Господи! Чем я виновата, что он прочел мои стихи!») Только к концу 2-ой стр<аницы>, при имени Татьяны Федоровны Скрябиной как удар: Пастернак!
Теперь слушайте:
Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. Поэт».
Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.
Зимой 1919 г. встреча на Моховой. Вы несли продавать Соловьева (?) «потому что в доме совсем нет хлеба». «А сколько у Вас выходит хлеба в день?» «5 фунтов». «А у меня 3. Пишете?» «Да (или нет, не важно)». «Прощайте». «Прощайте».
(Книги. Хлеб. Человек.)
Зимой 1920 г., перед отъездом Эренбурга, в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью: 1) рваных валенок, 2) русской своей речи, 3) явно-большой рукописи. Недоуменный вопрос на круговую: «Господа, фабула ясна?» И одобряющее хоровое: «Совсем нет. Доходят отдельные строчки».