Ну, а в минуту смерти: кто встанет?
Думаю, (вне Вас и вне себя) в предсмертную секунду (последнюю до) та рука, в секунду посмертную (первейшую, первую по) моя, эта.
По спокойствию и по безнадежности знаю: <оборвано>
«Не ждите ни меня, ни моих писем» Милый друг, я буду ждать Ваших дел, это же Ваше лучшее письмо ко мне: письмо к Миру!
Ах, Вы и это слово писать задумыв<аетесь>? Для меня все слова малы с рождения, всегда. И за малейшее из них я так: из недр благодарна. Я и не такие выслушивала молча, не отвечая на них, как не отвечают на вздох. Для меня они все малы, я ни одного не боюсь, другой у меня ни за одно не отвечает / я ни на одно не отвечаю.
Не бойтесь. Я не кредитор. Я и свои и чужие забываю, раньше, чем другой успеет забыть. Я не даю забывать другому. (Т. е. эту роскошь оставляю за собой!)
Я дружбу ставлю выше любви: не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь влежку.
Horizontales und Wertikales Handwerk[12].
Всё в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь.
Сестра, это отсутствие страдания (не ее, от нее!). Не будете.
На моей горе растет можжевельник. Каждый раз, сходя, я о нем забываю, каждый раз, всходя, я его пугаюсь: человек! потом радуюсь: куст <вариант: Вы>. Задумываюсь о Вас и, когда прихожу в себя его нет, позади, миновала. Я его еще ни разу близко не видела. Я думаю, что это Вы.
Можжевельник двуцветный: снизу голубой, сверху зеленый. В памяти моей он черный.
Нам с Вами важно условиться, договориться, и сговорившись держать. Ведь обычно проваливается, п.ч. оба ненадежны. Когда один надежен уже надежда на удачу. А мы ведь надежны оба, Вы и я.
Со мной сумел (вместил и ограничил) только один, вдвое старше Вас. Вместил, ибо бездонен, ограничил ибо женщин и этим всю женскую роль с меня снял. (Ограничил, т. е. освободил от.) Ту роль, которую я, с чисто мужской корректностью, все-таки почему-то играть себя считала обязанной.
Мой дом лбы, а не сердца.
Письмо 17
24 августа 1923 г.
Цветаева Пастернаку
Всё меня отшвыривает, Б.П., к Вам на грудь, к Вам в грудь. Вас многие будут любить, и Вы будете знаменитым поэтом дело не в том! Никогда и ни в ком Вы так не прозвучите, я читаю Ваши умыслы.
Письмо 18
<январь 1924 г.>
Цветаева Пастернаку
Пастернак, полгода прошло, нет, уже 8 месяцев! я не сдвинулась с места, так пройдут и еще полгода, и еще год если еще помните! Срывалась и отрывалась только для того, очевидно, чтобы больнее и явнее знать, что вне Вас мне ничего не найти и ничего не потерять. Вы, моя безнадежность, являетесь одновременно и всем моим будущим, т. е. надеждой. Наша встреча, как гора, сп<олзает> в море, я сначала приняла ее (в себе) за лавину. Нет, это надолго, на годы, увижусь или не увижусь. У меня глубокий покой. В этой встрече весь смысл моей жизни, думаю иногда и Вашей. Просто: читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответ<ствия>. Поэтому ни одна строка, написанная с тех пор, Вас не миновала, я пишу и дышу в Вас (как цель, место, куда пишешь). Я знаю, что когда мы встретимся, мы уже не расстанемся. Я vorfühlende[13]. Как это будет в этих мирах, не знаю, как-нибудь! это случится той силой горы.
Это не одержимость и не наваждение, я не зачарована, а если зачарована то навек, так что и на том свете не проснусь, не очнусь. Если сон снится всю жизнь какое нам дело, что это сон, ведь примета сна преходящесть.
Я хочу говорить Вам просто и спокойно, ведь 8 месяцев, под<умайте>, день за днем! Всякая лихорадка отпустит. Когда мне плохо, я думаю: Б.П., когда мне хорошо, я думаю Б.П., когда Музыка Б.П., когда лист слетает на дорогу Б.П., Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, я не выхожу из Вас. Всё, и болевое, и <пропуск одного слова>, с удесятеренной силой отшвыривает меня к Вам на грудь, в грудь, я не могу выйти из Вас, даже когда <оборвано>
О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей люб<ви>, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я <оборвано>, я всё делала, чтобы это прошло.
Так было, так есть, так будет.
Я не жду Ваших писем, отпуская Вас тогда, я отпускала Вас на два года, на все эти дни этих двух годов, на все часы. Мне эти годы, часы, дни нужно проспать. Сон работа, сон <пропуск одного слова>, любовь к др<угому>. Тревожиться и ждать Вас я начну, хотела сказать 31го апреля нет, 30го марта 1925 г. Это ставка моей жизни, так я это вижу.
Смешно мне, не отвечающей ни за час, загадывать на годы, но вот полугодие уже есть. Так пройдут и ост<альные> три.
<Другими чернилами; вероятно, предварительный конспект этого письма:>
Не хочу сказать б<ольше>, чем есть, но: некое чувство обреченности друг на друга, просто: иначе не может быть. Вокруг меня огромные любовные вихри, Вы моя единственная неподвижность (во мне, все то во вне, это во мне). О внешней жизни не расск<азываю>, т. е. о жизни моей в днях, много всего! все настоящее, но из каждых рук рвусь в Вас, оглядываюсь на Вас. Встреча с Вами весь смысл моей жизни здесь на земле (есть и ин<ые> см<ыслы>). Зн<айте>, что то, что удерживает, заграждает мне Вас, так же велико, громадно, безнадежно как Ваше. Мы во всем равны здесь <оборвано>