Невыполнимость многих целей, которые ставит себе массовое движение, тоже является частью похода против настоящего. Ведь все, что практически возможно и выполнимо, есть часть настоящего. А предлагать что-нибудь практически выполнимое значит обещать что-то в настоящем, т. е. примирять нас с ним. Вера в чудеса, например, заключает в себе отказ от настоящего и вызов ему. Когда Тертулиан сказал о Христе: «И Он был похоронен и потом воскрес; это правда, ибо такое невозможно», тем самым он показал кукиш настоящему. Наконец и мистицизм массового движения тоже средство принижения настоящего. Мистицизм этот рассматривает настоящее как смутное и искаженное отражение огромной неизвестной жизни, которая находится позади нас; настоящее же тень и иллюзия.
Пренебрежительного отношения к настоящему не может быть без твердой надежды на лучшее будущее. Как бы ни жаловались на низость нашего времени, мы неизбежно вынуждены мириться с нашим существованием, каким бы трудным и убогим оно ни было, если наше будущее не обещает быть лучше настоящего.
Все массовые движения стараются унизить настоящее, изображая его ничтожным шагом к славному будущему, простым половичком на пороге золотого века. Для религиозного движения настоящее что-то вроде места ссылки, юдоль печали, ведущая в царство небесное; для социальной революции это убогая почтовая станция на пути к Утопии; для национального движения это недостойный эпизод, предшествующий конечному триумфу.
Конечно, верно, что позитивная надежда, вызываемая яркой картиной великолепного будущего, более могучий источник смелости и самозабвения, чем негативная критика настоящего. Массовое движение даже тогда, когда оно не ведет борьбы не на жизнь, а на смерть с существующими порядками и положениями, настраивает сердца и умы своих последователей на будущее. Самопожертвование, требующееся для объединенных действий и взаимной помощи, невозможно без надежды. Если у нас ничего нет, кроме настоящего, мы захватываем все, что можем, и стараемся это удержать. Мы плаваем по океану, имя которому Ничто, цепляемся за любую крохотную щепку так, будто это древо жизни. С другой стороны, когда у нас все еще впереди, нам легче делиться тем, что имеем, и отказываться от общедоступных преимуществ. Поведение членов группы Доннера[2] во времена, когда у них была надежда, и позднее, когда они ее утратили, хорошо иллюстрирует зависимость духа коллективности и солидарности от надежды. Те, у кого нет надежды, разделены и гонимы к крайнему эгоизму. Общее страдание само по себе, когда оно не сопровождается надеждой, не объединяет и не вызывает взаимного сочувствия. Евреи в египетском рабстве были «сбродом задир и сплетников», и, чтобы их объединить, Моисей должен был дать им надежду на обетованную землю. Тридцать тысяч отчаявшихся людей в концлагере Бухенвальд не смогли создать никакой формы объединенного действия и не проявили никакой готовности к самопожертвованию. Там, в Бухенвальдском концлагере, было больше жадности и безжалостного эгоизма, чем в отравленном жадностью свободном обществе. «Вместо выяснения способов, какими можно было бы помогать друг другу, они употребляли всю свою изобретательность на то, чтобы властвовать и угнетать друг друга»{60}.
50Для умаления настоящего может использоваться и прославление прошлого. Но только это прославление должно быть связано с большими надеждами на будущее, в противном случае прославление прошлого может привести к осторожному отношению к настоящему, а не к тому крайнему отрицанию настоящего, которого хочет массовое движение. Таким образом, сначала массовое движение поворачивается к прошлому спиной, но в конце концов оно рисует яркую картину далекого великого прошлого, картину чаще неверную, хотя и правдоподобную. Религиозные движения возвращаются в прошлое до дня сотворения мира; социальные революции говорят о золотом веке, когда люди были свободны, равны и независимы; националистические движения воскрешают или просто придумывают воспоминания о прошлом величии. Такое ударение на прошлом происходит не от одного желания показать законность движения и незаконность предшествующего ему порядка, но также из стремления показать настоящее как простой переход от прошлого к будущему{61}.
Знакомство с историей дает нам чувство исторической преемственности. Имея яркое представление о прошлом и будущем, человек убежденный видит себя частью чего-то такого, что бесконечно простирается назад и вперед чего-то вечного. За настоящее он может не держаться (как и за собственную жизнь) не только потому, что оно ничего не стоящая вещь, за которую и держаться-то нечего, но еще и потому, что оно не начало и не конец всего. К тому же яркое представление прошлого и будущего лишает настоящее его реальности: настоящее превращается как бы в звено процессии или парада. Последователи массового движения видят себя марширующими с барабанным боем, с развернутыми знаменами. Они участники волнующей драмы, разыгрываемой перед гигантской аудиторией: перед прошлыми и будущими поколениями. Это позволяет им ощущать, что они больше себе не принадлежат, что они актеры, играющие роль, а дела их не действительность, а «представление». Их собственная смерть становится для них жестом, актом притворства.