Там, где общественные формы прочны, массовому движению трудно найти опору. Как коммунальная сплоченность евреев в Палестине, так и их рассеяние после исхода из Палестины и были, вероятно, причинами того, что христианство у них имело мало успеха. Разрушение Иерусалимского храма римлянами привело к тому, что евреи еще больше сплотились. Приверженность евреев к своему храму и Иерусалиму перешла к синагоге и общине. Позднее, когда христианская церковь стала обладать большой силой, достаточной, чтобы загнать евреев в гетто, этим она обеспечила им еще большую сплоченность и тем самым, не желая того, обеспечила существование иудаизма на долгие времена. Наступившее позднее Просвещение подорвало ортодоксальный иудаизм и стены гетто. Неожиданно пожалуй, впервые со дней Иова и Екклезиаста еврей почувствовал себя страшно одиноким во враждебном мире. Коллектива, с которым он мог бы сжиться и раствориться в нем, не было. Синагога и община к тому времени захудали, стали безжизненными, а двухтысячелетние традиции и предрассудки мешали еврею совсем слиться с нееврейским общественным коллективом. Таким образом, современный еврей превратился в наиболее автономную личность, а потому и в наиболее неудовлетворенную. Неудивительно, что массовые движения в новое время часто находят в еврее готового новобранца. По той же причине евреи, убегая от неудовлетворенности, искали другие пути переселение, эмиграция и иные метания и поиски. Еврей страстными усилиями старался доказать ценность своей личности и в материальных достижениях, и в творческой работе. Правда, своими собственными усилиями он мог создать одно маленькое подобие коллективности, а именно семью, и он пользовался этой возможностью насколько хватало сил. Но это единственное убежище европейского еврея сжег Гитлер в концлагерях и газовых камерах. Вот почему сегодня, больше чем когда бы то ни было, еврей, особенно в Европе, представляет собой идеал потенциального новообращенного. И кажется просто провиденциальным, что сионизм оказался под рукой у еврея в его черный час, чтобы заключить его в свои коллективные объятия и излечить от индивидуальной изоляции. Израиль, действительно, редкое убежище: это дом и семья, синагога и конгрегация, нация и революционная партия все вместе.
Недавняя история Германии тоже дает интересный пример взаимосвязи между коллективной сплоченностью и восприимчивостью к соблазну массовых движений. При Вильгельме настоящее революционное движение появиться не могло. Немцы были довольны централизованным авторитарным режимом кайзера, и даже поражение в Первой мировой войне любви их к нему не ослабило. Революция 1918 года была искусственной, почти не имела поддержки народа. Последовавшие за революцией годы Веймарской конституции для большинства немцев были периодом раздражения и неудовлетворенности. Привыкшие к жизни по приказам сверху и к уважению авторитетов, немцы смотрели на свободный демократический, без уважения авторитетов порядок как на хаос и неразбериху. Они были шокированы, когда узнали, что «должны принимать участие в управлении государством, выбирать себе партию и составлять собственное суждение по политическим вопросам»{46}. Они стали стремиться к новому коллективному целому, но более монолитному, более всеохватывающему и блестящему, чем был режим кайзера. И Третий рейх стал хорошим ответом на их молитвы. Тоталитарному режиму Гитлера после того, как он оформился, никогда не угрожало массовое восстание. Пока вожди нацистов охотно брали на себя ответственность и принимали все решения, для возникновения народного антагонизма не было никаких шансов. Такая опасность могла возникнуть только в случае, если бы нацисты ослабили дисциплину и контроль. Слова де Токвиля о тираническом правлении верны для всех тоталитарных режимов: момент наибольшей опасности для них тот, когда они приступают к реформам, т. е. когда начинают проявлять либеральные тенденции{47}.
Еще одной, последней, иллюстрацией к тезису, что крепкие коллективы невосприимчивы к соблазну массовых движений и что разлагающиеся общественные коллективы наиболее благоприятная среда для роста массовых движений, являются отношения между армейским коллективом и массовым движением. Нам неизвестны случаи, чтобы в действующей армии зародилось религиозное, революционное или национальное движение. С другой стороны, разваливающаяся армия все равно отчего: в результате ли нормальной демобилизации, или дезертирства, вызванного деморализацией, благоприятная почва для появления массового движения. Человек, только что вышедший из армии, идеальный потенциальный новобранец для всех современных массовых движений. Он чувствует себя одиноким и потерянным в общественной свалке гражданской жизни. Неизвестность и обязанности одинокого существования угнетают и терзают его. Он жадно мечтает о твердом порядке, товариществе, свободе от личной ответственности, он жаждет порядка, не имеющего ничего общего с обществом свободной конкуренции, в котором он оказался, все это он находит в атмосфере братства и энтузиазма нарастающего массового движения{48}.