Саша Саша Саша, голос, бесконечно далекий по расстоянию, и бесконечно близкий чувством, вернувшимся в сердце, монотонно бубнил в наручной рации.
В нем не оставалось уже ничего ни надежды, ни отчаяния ничего человеческого. Казалось, это не Вера Балабаш, а пластинка с ее записанным голосом сейчас крутится в невидимом патефоне, и не дает Александру провалиться в спасительное забытье. Попытка в первую очередь мотнуть головой, чтобы прогнать из нее вязкий туман, закончилась острой вспышкой боли в черепе, а еще тянущей, сосущей пустотой в желудке. Последнее означало, что в организме идет, а может, уже закончился, процесс восстановления. Симптомы этого волшебного действа ему разъяснял все тот же Анатолий. Конечно, трудно было поверить, что у тракториста за полдня отросла ладонь, а у другого товарища русского итальянца Марио восстановилась, и, кажется, неплохо функционирует вся голова, раздробленная в кашу.
Новый спазм в животе заставил Александра шустрее заработать конечностями. Громоздкий камин оказался не таким уж и тяжелым. Через десяток секунд Салоед стоял, чуть покачиваясь, и пытаясь сообразить, что ему делать в первую очередь.
Вера! обожгло занывшую опять голову, надо же ответить!
Вера! Микола! Даринка! закричал он что было мочи в рацию, и та взорвалась ответными ликующими криками.
Все! отлегло от сердца, все живы!
Да живы мы, живы! явно сквозь слезы прокричала Балабаш, а ты как? Где ты? Мы уже двенадцать часов не можем докричаться до тебя.
Как двенадцать часов?! удивился Александр; в это мгновение даже боль испарилась из головы все в ней заполнило безмерное изумление, а что вы делали эти двенадцать часов? Я только что очнулся
В рации загудел голосом уже Микола, и Салоед понятливо кивнул время эмоций, пусть очень коротких, прошло, и настал час анализа, принятия решений, и, естественно, исполнения их.
Заклинило нас, Александр Леонидович, доложил земляк, знатно заклинило. Мы ведь в «Эксплорере» тебя ждали; даже движок прогрели уже. А на нас замок упал. Да так удачно или неудачно, что все двери зажало. Так что мы уже двенадцать часов в заточении.
А до города, до командира, не пытались дозвониться? эта мысль была естественной; уже въевшейся в кровь при малейшей опасности дозвониться, докричаться до того, кто эту самую опасность первой встречал грудью до полковника Кудрявцева.
Пытались, почему-то виноватым голосом (словно он отвечал за связь) ответил Микола, не отвечают. Помехи какие-то. Что-то прорывается в общем голоса слышны, так что кто-то живой в городе есть.
Что значит, кто-то живой?! рассердился Салоед, что с ним с ними могло случиться.
А ты посмотри в окошко, Александр Леонидович, посоветовал земляк, полюбуйся на картинку! У нас тут в лобовое стекло какой-то невероятный пейзажик наблюдается.
А ты посмотри в окошко, Александр Леонидович, посоветовал земляк, полюбуйся на картинку! У нас тут в лобовое стекло какой-то невероятный пейзажик наблюдается.
Окошко в зале было, и не одно. Только вот часть из них упирались сейчас в землю, почему-то рыжего, даже оранжевого, цвета, а до других в том числе и до того, в которое Александр любовался (двенадцать часов назад!) чудесными видами озера было не достать. Ширина этой комнаты, сейчас ставшая высотой, была ровно десять метров, и достать до окон, пропускавших сквозь себя невероятно яркие и жаркие солнечные лучи, добраться было невозможно.
Зато этажом выше чердачное помещение, вспомнил Александр, а там окна по всему периметру сплошной пояс из прозрачной пластмассы. Где тут у нас лестница?
Лестница не понадобилась. К широкому проему, ведущему на самый верхний этаж замка, Салоед прошел прогулочным шагом. Там поднырнул в дверь, в которой метровая ширина стала высотой, и замер на чердаке, ослепленный потоками ослепительного света.
Что-то я сегодня туплю, очнулся он, наконец, я же в рейдовом камуфляже! Где тут мой шлем.
Шлем оказался там, где ему и было положено закрепленным меж плеч так хитро, что его одним движением руки (некоторые ухитрялись и без рук дернув плечами определенным образом) можно было определить на место на голову. А там уже волшебный артефакт, подчиняясь программе, заложенной в него еще более волшебным даром полковника Кудрявцева, сам регулировал все.
Сначала освещенность! пробормотал Александр, когда шлем уже выполнил эту функцию.
Салоед могучим усилием воли изгнал сосущую боль из желудка, и бросился к окну. И охнул громко; так, что включенная рация тут же отозвалась хором встревоженных голосов.
Потом, все потом, ребята, невольно бормотал он, успокаивая товарищей, дайте сначала оглядеться.
А оглядывать было особо нечего. В глаза прежде всего била бескрайность оранжевого поля, по которому ветер лениво гнал длинные волны. И еще совсем недалеко метрах в пятидесяти, вокруг поверженного набок замка, цепочкой брели самые обыкновенные коровы.
Нет, присмотрелся Салоед, не обыкновенные. Какие-то горбатые, словно кто-то буренок с верблюдом скрестил. Но кто же их гоняет по кругу? Вон они уже и тропинку нехилую натоптали. Словно караул несут!